Рукотворный рай

Включив все свое актерское мастерство, Григорий создал доброжелательную улыбку, заглянул весело в глаза мальчику, и заговорил первым:

–Друг мой! – воскликнул он, будто бы обрадовавшись встрече, – сколько лет, сколько зим! Ты ли это, милый друг? Забыл меня? Не узнал? Обидно-то как! А давай от души споем и я прощу тебя? Ай, нет! Я тебя и так прощаю, за нашу с тобой дружбу! За то, что свиделись! Ай, друг мой! – его хитрая ухмылка все же проявилась на губах, как бы он не старался её стереть. Говорил Григорий наигранно фальшиво, выражение его глаз было обманчиво, но загадочно, и можно было ошибиться, подумав, что такой Григорий никогда не злился, никогда не расстраивался и не входил в ярость, что он добрый человек.

От неожиданности Егорка несколько растерялся, и пока мальчик приходил в себя и соображал что к чему, кто перед ним и знает ли он его вообще, Григорий действовал.

–Копеечку? – неуверенно промямлил Егорка, по привычке.

–А! Да этого добра я тебе мешок дам! Каков молодец! Дело за этим не встанет! Копеечку он захотел, али ты думаешь я тебя обманывать буду? Успокойся и не шути так, – Григорий по-дружески хлопнул Егорку по плечу, – а ну-ка держи, – вытащил из кармана две желтые латунные копеечки, – держи крепче, отдаю красавиц, смотри какой цвет, словно золото! И дядя Витя копеечку подкинет, сейчас же, но есть одно «но» – это непросто от чистого сердца, это от души, от чистой души, светлой, чуть-чуть ни за просто так, – он показал на пальца это «чуть-чуть» и продолжил, – нам нужна твоя помощь, твоя, без тебя, друг мой, дело не сдвинется ни на дюйм, – Григорий задумался, – дельце горит, небольшое одолженьице, скорее там даже, чем дельце, легкое, словно пустяк» одолженьице, – Григорий помотал головой, щелкнув через язык – «пустяк».

–Дядя, я занят, я не могу помочь, занят, занят, ухожу, – развел руками Егорка, и хотел было направиться к выходу, но его удержали.

–Подумаешь! А дело – это наш секрет! Есть же у людей секреты, – Недоделкин изменился в лице, став серьезнее, – у тебя есть секрет, ну, примеру есть? Думаю, есть, – не дождался он ответа от мальчика, – Поспорим?

–Пожалуй, найдется, но с чего бы мне рассказывать? Я вас не знаю, вы чужой мне, – смягчился Егорка, почувствовав, что он в западне.

–Ну что ты, какие же мы чужие? Брат! Отдаю тебе пятнадцать копеек, за такую мелочную услугу, и все из-за того, что мы братья с тобой, почти как одной крови!

***

Спустя нескольких месяцев одиноких скитаний, Егорка вернулся домой, туда, где его уже не ждали.

Прошло много дней с того момента, когда он покинул его.

За время его отсутствия вокруг ничего не изменилось, только природа изменила цвета, но цвета казались мальчику привычными и знакомыми, что не волновали его маленького сердца. Дух страшный безмятежный царил в деревне, словно деревня умерла, словно сущность её, веселая когда-то и живая – люди – испарилась, ушла в безмолвие и осиротела.

Мать его наспех сшила грубый мешок, в котором совсем недавно хранили зерно, о котором тогда надолго пришлось забыть, привязала к нему веревочку, и так повесила его на шею Егорке, словно камень, словно крест, который ему, слабому и маленькому пришлось носить с собой годы. С этого момента мальчик сделался попрошайкой, без близкого дома, без отца, и можно сказать – без родной матери, которая оставила его в самую тяжелую минуту, чтобы спасти, прогнав его от себя.

Со временем, от дорожной пыли, от частого сна мальчика на сырой земле, мешок стал черным и грязным, как сам мальчик, которого ничуть не волновало то, где хранить собранные объедки и куски. Он не обращал внимания на грязь вокруг себя, на свои грязные по колено босые тогда ноги, на свою одежду, руки, на грязь скопившуюся под ногтями. Грязь под ногтями было дело привычным тех мест, откуда он был родом, вши мучили его, но они были ничто в сравнении со стихией, в сравнении с суровым климатом и голодом.

Скрипнула прогнившая деревянная дверь, последний раз петли смазывал маслом живой отец. Сейчас же петли заржавели, их делал старый кузнец, очень давно, когда дед его строил избу, со временем покосившуюся и зарывшуюся в чернозем по самое жалкое маленькое свое и единственное окошко.

Послышались вздохи старухи, затхлый запах ударил Егорке в ноздри, он поперхнулся от резкости, казалось, изба не проветривалась неделями, стояла вонь невыносимая, которая выбила вечный запах печной гари, всегда казавшийся мальчику верхом неприятных запахов.

–Кто там? – прохрипела испуганно старуха и зашевелилась.

–Я, бабушка, – Егорка сглотнул комок, ему стало тяжело на душе, он захотел плакать, – где мамка? – процедил он сквозь наворачивающиеся на глазах слезы.

–На работе, к вечеру придет, – Егорка подошел ближе, тогда он увидел распухшее лицо старухи, её распухшие грязные стопы выступали из дырявого засаленного деревенского крестьянского платья. Она распухла до такого состояния, что не могла подняться с печи, иной раз ходила под себя, но и так редко, а дочь её приходила только вечерами, и выносила грязь из под больной матери. Старуха умирала от голода. Мучительно и тяжело.