Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Безумная мысль, конечно. Возможно, здесь верно любое из приведенных выше объяснений или — все они одновременно. Однако не стоит винить в этой загадке одну только скудность дошедших до нас исторических источников. Здесь нетрудно увидеть некий важный фактор, присущий самой Республике. Стремление римлян к славе, горевшее в их душе и озарявшее весь Рим и империю его своим пламенем, отбрасывало также неровные и предательские тени. Каждому честолюбивому политику следовало владеть искусством конспиратора. Когда Цицерон встретился с Катилиной в последний раз, лицом к лицу в Доме Сената, он рассек козни противника с блеском патологоанатома, выставив их напоказ в свете охватившей его ярости и описав подробности заговора в таких деталях, что Катилина в ту же ночь бежал из Рима. Впоследствии Цицерон считал этот миг кульминационным в своей карьере, «вершиной бессмертной славы»,[160] согласно его собственному, «скромному», определению. Представление о себе как о безупречном защитнике республики, искреннем и простом патриоте сделается основой его карьеры — до конца. Подобная перспектива, естественно, была не для Катилины. Прежде чем покинуть Рим, он написал письмо Катулу, протестуя против обвинения, уверяя в своей невиновности и жалуясь, что его заставили удалиться в изгнание. Направившись на север, предположительно к месту своего уединения в Марселе, он на самом деле свернул в сторону, чтобы принять командование над разношерстным войском, составленным из крестьян и ветеранов войны. Тем временем в Риме Сенату через определенные временные интервалы «скармливали» еще более жуткие подробности его замыслов, согласно которым следовало: поднять на восстание галлов на севере Италии; освободить рабов; а сам город предать огню. Истерия овладела всем Римом. Цицерон стал героем дня. Тем не менее раздавались и редкие голоса несогласных. «Кризис подстроен, — нашептывали они. — Катилина не виноват. Это Цицерон толкнул его на революцию, Цицерон тщеславный, Цицерон выскочка, алчущий славы».

Как всегда бывает, когда дело касается конспирируемых теорий, надежные доказательства отсутствовали. Под рукой не оказалось такого человека, который мог бы поджарить Цицерона так, как сам он сделал это с Катилиной. Правда осталась покрытой туманом дезинформации. Было очевидно, что Цицерон прибегал к грязным приемам, чтобы выкурить своего врага, однако насколько далеко мог зайти великий оратор, сказать невозможно. Тем не менее можно утверждать, что он не был бы настоящим римлянином, если бы не попытался столкнуть своего соперника с обрыва. Каждый из консулов мечтал отметить время своего пребывания у власти славным деянием. Таковы были правила игры в самопродвижение. Возможно, Цицерон не соблюдал норм, предписываемых его собственной пропагандой, однако — если забыть про Катона — кто их соблюдал?

В конце концов, именно Катилина первым взвинтил ставки. Гражданская война показала, как быстро может разгореться пламя насилия. В столь соревновательном обществе, как римское, опасно было даже заводить речь об обходных путях в конституции, — все равно, что бросать угли в деревянный ящик. Это объясняет, почему Цицерон так стремился оградить Катилину противопожарными рвами. Он боялся, что если заговорщиков не изолировать, вспыхнувшее пламя может скоро полностью вырваться из-под контроля. Конечно же, когда Катул поверил, что Катилина действительно злоумышлял против Республики, он немедленно попытался указать и на Красса, а заодно, для порядка, и на Цезаря. Возможно, Цицерон имел на сей счет собственные подозрения, однако предпринятый Катулом ход принадлежал к числу тех, которых оратор старательно избегал. Он не испытывал ни малейшего желания загонять в угол такого человека, как Красе.