Розы и тернии

Девушка казалась слегка бледной. Андрей напрасно искал на ее лице ожидаемого радостного выражения – ничего подобного на нем не было. Она скорее могла показаться печальной. Удивительное дело, но Андрею грусть девушки была точно целебный бальзам. Он оживился, и нечто вроде не надежды, а тени ее зашевелилось в его сердце.

– Здравствуй, Дуняша, – окликнул он боярышню.

– А! Андрей! Здравствуй! – спокойно ответила на приветствие приветствием девушка.

– Грустишь ты чего-то?

– Я? Нет!

– Али мне показалось?

– Верней, что так.

– То-то… А то я думал, в такой день и вдруг запечалилась, – говорил Андрей, чувствуя вместе с тем, что его снова охватывает тоскливое состояние.

– В какой день?

– Да в сегодняшний.

– Что ж в нем особенного?

– Вот те на!

– Чего ты?

– Да как же, совсем чудно!

– Чему дивишься?

– Как не дивиться! Я думал, что ты прыгаешь от радости… Али, может, он тебе не люб? А? Не люб? – спрашивал Андрей вдруг задрожавшим голосом.

– Кто? – вспыхнув, спросила Дуня.

– Да жених твой.

– Мой жених? – опять спросила она в недоумении. Потом досадливо добавила: – Чего ты пустяки мелешь!

Настал черед Андрея удивиться.

– Послушай, а разве тебе неведомо?..

– Что? Что такое? – с сердцем вскричала боярышня.

– Да что ты просватана за Павла Белого-Туренина.

Дуня остановилась как вкопанная. Радостное изумление мелькнуло у нее на лице и сменилось недоверием.

– Зачем обманываешь так? – промолвила она с упреком.

– Рад был бы, если б это обман был! – с горькой усмешкой ответил молодой человек. – Да нет, не обманываю – сам Лука Максимыч мне сегодня сказал. Я думал, ты знаешь.

Дуняша вдруг обняла Андрея.

– Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? – воскликнула она. – Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!

– Понимаю! – глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.

Дуня бегом пустилась из сада.

– Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! – пробормотала она.

Подкинутый печально посмотрел ей вслед.

– Обрадовалась! – прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…

XIX. Кто как

– А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, – сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.

Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.

– На ком?

– На племяннице шестуновской, Дуняше.

– Видал ее, – ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.

– Что ж, ты рад? – спросил отец.

– Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…

А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.

– Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, – промолвила Аленушка.

– Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!

Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.

– Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! – проговорила она.

– Тебе-то о чем?

– У тебя уж все прикончено – только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.

– Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?

– Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…

– Скажу, как ты мне: Бог все устроит.

Они помолчали.

– Я вот радуюсь, – снова заговорила Дуня, – а Бог знает, полюблюсь ли мужу своему молодому. Может, горше полыни ему буду.

– Полно! Такую красотку да не полюбить! – воскликнула Аленушка и крепко поцеловала Дуняшу.

Наши предки спешить не любили. Пока шили приданое, пока шли сборы да сговоры, миновала осень, Рождество, остаток зимы. Окончательно собрались только к весне 1599 года.

В ночь накануне дня венчания не до сна было Дуняше. Она чувствовала себя по-прежнему счастливой, но к этому примешивалось что-то вроде страха и беспокойства. Она сама дивилась, почему порою точно легкая грусть охватывает ее сердце. Жаль ли ей было навеки улетавших дней девичества, когда так трепетно билось и сладко замирало сердце в ожидании грядущей, исполненной неведомой, таинственной прелести жизни, пугала ли близость дня, когда ее счастье должно стать таким полным, таким «огромным»? Было ли это предчувствие чего-то недоброго. Недоброго?! Да разве можно было думать о недобром, если впереди предстояло одно сплошное светлое счастье?

– А гаданье? – вспомнилось Дуняше, и вдруг она поняла, что эта грусть, действительно, есть злое предчувствие.

Она хотела прогнать его, старалась думать о радостном «завтра», но в цепь ее светлых дум вдруг врывалась и все отравляла, как ложка полыни среди меда, мимолетная мысль. Зло ведь сулило гаданье!

А ночь уже проходила. Ранний свет весеннего утра врывался сквозь переборчатые слюдяные окна.

Свет – друг добра, враг тьмы и зла. Осветил он, розовый от утренней зари, головку боярышни и прогнал невеселые думы, прогнал злое предчувствие из ее сердца.