— Картошки у нас до Рождества хватает, — соглашается Наденька, — а то и до Масленицы… Хлеба только нет. Совсем плохой хлеб стал. Уж чего придется подсыпаем. Я один раз сухарей достала, послала им…
— Что ж, — утешает мама, — не то беда, когда в хлебе лебеда, а то беды, когда ни хлеба, ни лебеды.
— В войну жмых ели, — вспоминает Наденька.
— Если был жмых, так это прекрасно, — говорит мама.
— А все равно многие померли… В прошлый месяц сахару кило послала…
— Нет, нет, только, ради бога, не торопитесь, — волнуется мама. — Я терпеть не могу никакой спешки. Никто за вами не гонится. Лучше сделать меньше как следует, чем больше, да тяп-ляп. Слава богу, не на скачках.
— Что достану, все им отсылаю, — рассказывает Наденька. — Зачем мне? Я на всем готовом — день в больнице, день у вас, а в выходной хлебушка с солью или с огурчиком поем, много мне, что ли, надо? Один-то Олежка у нас помер…
— Как — еще один был? — удивляется мама.
— Большой уже, — говорит Наденька, — девятый годок шел. Животом заболел — от жмыха, наверно, — и в три дня умер. В честь того и этого Олежкой окрестили. Жалко, если опять помрет. А вообще-то, если б не он, мамка могла бы ко мне в Москву перебраться. Она еще молодая, мамка наша, устроилась бы. Хоть нянечкой, хоть истопником. Все лучше, чем в деревне. Только с ребенком куда? С ребенком нигде не берут.
— Безумие, — говорит мама. — Настоящее безумие! В таких обстоятельствах плодить детей!
Нет, наверно, я сегодня ничего не напишу ни про какой снег. Может быть, завтра. Завтра весь день буду смотреть на снег. Буду смотреть, смотреть и, что увижу, сразу запишу.
Я закрываю тетрадку и прячу в портфель.
— А он мне снится, — вздыхает Наденька. — Пять месяцев только не видала его, байбака, а уж как соскучилась… Все больше снится, будто он на ножки встал и зовет меня. Ручонками так и тянется, так и манит… А девочки наши говорят: плохая примета. Будто если зовет дитя, значит, помрет.
— Глупости! — говорит мама. — Не верьте ни в какие приметы. Это от дикости и суеверия.
— И я говорю, — соглашается Наденька. — Если б я ему мать была, так другое дело. А ведь я не мать — сестра только, так чего ему из-за моих снов помирать?..
— Пал Лексаныч! — кричит тетя Настя. — К телефону вас!
Папа шумно вздыхает, выбирается из-за машинки и идет в коридор.
— Так точно, — говорит он в трубку. — Да. Благодарю. Весьма признателен. Весьма рад. Разумеется. Ни в коем случае не возражаю. Чрезвычайно признателен, Федор Иванович. Ни в коем случае. Никому. Нет. Да. Всего наилучшего, Федор Иванович. Непременно. Всего доброго. Обязательно занесу.
— Кто это был? — спрашивает мама, когда он возвращается.
Папа делает хитрое лицо и молчит.
— Ну что ты молчишь? Мне же интересно знать.
— Панферов прочитал отрывок, — сообщает папа каким-то особенным голосом.
— Какой отрывок?
— Отрывок из моего романа.
— В «Красной звезде»? Что же ты молчишь?
— Я не молчу, я говорю.
Я вижу, что он очень, очень рад.
— Да, и что же? — спрашивает мама.
— Говорит, что ему понравилось и что он хочет публиковать весь роман у себя в «Октябре».
— Прекрасно… Если только не очередная болтовня.
— Почему же, Нинусенька, обязательно болтовня?
— Ты что, забыл, как он до войны два года морочил тебе голову? И тоже, между прочим, не скупился на похвалы.
— Что у тебя за манера, мой милый Кисик, обязательно во всем усомниться?
— Лучше усомниться, — говорит мама, — чем питать пустые надежды и остаться у разбитого корыта. К тому же роман, насколько мне известно, еще не готов.
— Удивительно! Я сообщаю тебе приятную новость, а ты непременно должна сказать какую-нибудь гадость.
— При чем тут гадость? Какая гадость? Я по опыту знаю, что на его обещания нельзя полагаться.
— Будь он проклят, пошлый опыт, ум глупцов!..
— Ну конечно! Сразу глубокомысленные сентенции.
— Ты, мой милый Кисик, неисправимый скептик и нытик.
— Прекрасно! Пускай я буду скептик и нытик, но я, по крайней мере, стараюсь смотреть на вещи трезво.
— Ты стараешься убить всякое желание что-нибудь делать.
— Что ж, если я такой невыносимый человек, найди себе других собеседников. — Мама поджимает губы. — Ну вот, забыта, зачем пришла…
— В любое варево тебе непременно нужно добавить ложку дегтя, — говорит папа.
— Не ложку дегтя, а каплю здравомыслия, — отвечает мама. — И вообще, оставь меня, пожалуйста, в покое! Я не сказала ничего дурного. Просто ты с недавних пор сделался болезненно раздражителен. Совершенно нетерпим к любому моему замечанию. Рта уже невозможно раскрыть без того, чтобы не встретить града упреков. Все, буквально все принимается в штыки. Боже мой, действительно, боишься уже произнести слово!
Она выходит из комнаты, а папа снова усаживается за машинку и смотрит в окно. Я подхожу к нему, останавливаюсь за его стулом и читаю на вставленном в машинку листе:
«За Волгой загоралась узкая багровая полоска зари. Гурин полубегом спускался с кургана. Он уже различал в полутьме трупы немецких солдат и наших бойцов, лежавших на скате, вспоминал, что здесь продвигался он ночью…»
Полу-бегом в полу-тьме… Как это — полубегом? Наверно, вприпрыжку…