Розы и хризантемы

Дверь подъезда распахивается, мужчина в черном костюме и белой рубашке подскакивает к машине, женщина неторопливо ступает серебряной туфелькой на снег — хорошо, что мы уже расчистили эту часть, а то бы она точно провалилась… Белая грудь, плечи, локоны… В точности, как моя Ингрид, которую папа привез из Германии. Нет, ей нисколько не холодно. Может, она и не живая вовсе?.. Мужчина подхватывает ее на руки и уносит в дом. Длинное платье волочится по земле.

Одна из девочек бросает санки и ныряет в подъезд.

— На лифте поехали, — сообщает она, вернувшись. — А в тот раз до самого верха на руках тащил!

Нам уже не хочется сгребать снег, мы разбредаемся по двору.

— Знаешь, почему у нее такое платье? — говорит Инна. — Потому что она актриса! Наверно, когда я стану настоящей балериной, у меня тоже будет такое. Панбархат — самый дорогой материал. И самый красивый. А еще бывает крепдешин…

Мы с папой сидим дома вдвоем. Мама ушла куда-то.

— Нарисуй мне лошадку, — пристаю я.

— Угу, маленький… — говорит он и продолжает читать свою газету.

— Сперва нарисуй, а потом будешь дальше читать.

Папа вздыхает, берет чистый лист, карандаш и рисует мне замечательную лошадь: с развевающейся гривой, крепкими ногами и длинным пышным хвостом. Мне ни за что так не нарисовать…

— Еще нарисуй ей травку.

Папа рисует траву у лошади под ногами.

— И еще речку, чтобы она ходила купаться.

В углу листа появляется речка с плакучей ивой на берегу.

Кто-то звонит в дверь, но это не к нам — к нам два звонка. К нам — два, к Луцким — три, к Ананьевым — четыре, к Наине Ивановне — пять, а один звонок — общий, это если приходят из домоуправления, или проверять счетчики, или чинить что-нибудь.

— Нин-ладимировна! — кричит за дверью тетя Настя. — К вам!

Папа откладывает карандаш и идет к двери. На пороге стоит военный — в длинной шинели и с рыжими усами.

— Вы ко мне? — удивляется папа.

— Да вот… Я из Германии, — объясняет военный, снимая фуражку. — Я к вам от Храпаля, от Петра Васильевича.

Папа заводит его в комнату.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

— Спасибо, тороплюсь, — говорит военный. — Письмо вот он просил передать…

— Благодарю, — говорит папа. — Может, все-таки присядете?

— Не могу, поезд у меня, — отказывается военный. — Я тут проездом, в Москве. Полтора часа всего. Он уж очень просил письмо это вам передать. Петр Васильевич. Чтобы, значит, в самые руки…

— Да, благодарю, — повторяет папа.

— Неприятности у него случились… — Военный перекладывает фуражку из одной руки в другую, приглаживает волосы. — По этому поводу, значит… Так вы уж извините, я пойду. А то боюсь, опоздаю.

Он уходит, папа разрывает конверт и читает письмо.

Появляется мама, и вместе с ней в комнате появляется особенный запах мороза. Мороза и повлажневшего от снега кроличьего меха. Мама ставит на стул кошелку, принимается снимать боты.

— Светлана, помоги мне.

— У Храпаля арестовали жену, — говорит папа.

— Как — арестовали? Что значит — арестовали? Я не понимаю…

— Чего ты, Нинусенька, не понимаешь?

— Нет, ну как?.. Так вот, ни с того ни с сего взяли и арестовали? За что?

— Откуда мне знать за что. Очевидно, проворовалась.

— Как — проворовалась? Она же не на складе работает и не в магазине. Если я не ошибаюсь, она преподает в институте. Педагогическом, кажется. Он говорил, но я, конечно, не запомнила.

— Не важно, Нинусенька, какое это имеет значение… Провороваться можно в любом месте.

— То есть как — не важно? Человека арестовали, а ты говоришь: не важно.

— Не важно, за что. Нинусенька, ты меня извини, но с тобой стало совершенно невозможно разговаривать!

— Никто не заставляет, — обижается мама. — Если тебе так уж невыносимо со мной общаться — ради бога! — найди себе других собеседников — более толковых и более приятных.

Папа шумно вздыхает.

— Он прислал письмо. С оказией.

— Да, и что с того? Нет, ты видишь? Ты сам затеваешь разговор и тут же начинаешь возмущаться.

— Я не начинаю возмущаться, я пытаюсь тебе что-то рассказать, мой милый понятливый Кисик. А ты на каждом слове перебиваешь меня мудрыми замечаниями.

— Боже мой! Да что же это такое? Можно подумать, что я тебе навязываюсь со своими мнениями или замечаниями! — Мама отбрасывает боты в угол и берется за кошелку. — Если хочешь что-то сказать, то так прямо и скажи, без дурацких экивоков и, главное, без оскорблений. Да, так что же? — Она вытаскивает из кошелки бутылку молока, пакет с крупой.

— Ничего, — говорит папа.

— Ничего так ничего. — Мама щурится, разглядывая какую-то баночку.

— Нужно съездить к ним посмотреть. Дети остались одни.

— Ну, так съезди и посмотри.

— Я думаю, будет гораздо удобнее, если это сделаешь ты, — говорит папа.

— Чем же это удобнее?

— Женщине это удобнее. Ты можешь сказать, что ты их тетя. Откуда-нибудь из провинции.

— Новое дело! Тетя из провинции! С какой это стати я вдруг стану врать и прикидываться? Я в жизни этим не занималась. И главное, какой в этом смысл? Почему я должна выдавать себя за какую-то мифическую тетю? Тем более что ты даже не желаешь ничего объяснить по-человечески.