Росстань

Не знал Северька того, что умел когда-то в своей молодости Ганя работать. Свирепо бросался на нужду. Только не хватило у Гани силенок одолеть ее, нужду-то. С тех пор много времени прошло. Опустился, опаскудился Ганя в своей нужде, привык к ней.

Иван Алексеевич улыбается коммунарам.

— Дали нам хлеба. Часть на семена пустим, часть смелем.

— Круглый хлеб дали?

— Круглый, — подтвердил Иван.

Коммунары тут же решили: хлеб на мельницу не возить — дорого это, когда каждый фунт на учете — а молоть по домам, ручными жерновами.

Веселее стало за столом в коммунарских домах.

Небо по-прежнему было белесым и размытым, лопалась от холода голая земля, звенел, посвистывал в камнях ледяной ветер. Тощали коровенки. Крючились, подбирали под себя тонкие ноги овцы. Убывал аргал, сложенный вдоль заплота. Кончится — тогда хоть матушку репку пой.

А между тем над коммуной собиралась первая гроза. Написал кто-то в Читу письмо. Все вроде правильно написал. Почерком аккуратным. Написал о том, что нет в Караульном коммуны: люди, которые называют себя коммунарами, живут каждый по себе, своим хозяйством. Общего ничего нет. Хлеб получили — и разделили. Не коммуна, а обман. Обманывают Советскую власть и над ней смеются. У правой руки председателя коммуны Северьяна Громова дружок за границей часто бывает. Подписи под письмом не было.

Из Читы нагрянуло начальство. Наняв в уезде подводу, перед закатом солнца проверяющий Ильин въехал в Караульный. Первым его встретил Ганя Чижов. Ганина избушка в поселке крайняя, и он поневоле знал: кто приехал, кто уехал.

Увидев подводу, Ганя вышел к дороге, собирая морщины у глаз, вглядывался в незнакомца.

— Здорово, товарищ, — не выдержал Ганя. — Нос вон белый. Ознобился.

Ильин схватился за нос — недоглядел в дороге. Возница остановил лошадь.

— Три скорей снегом, — скомандовал Чижов, — не то, борони бог, как болеть будет.

Ильин тер нос, разминал затекшие ноги, с любопытством поглядывал на странного мужика. Приезжий тоже вызвал в Гане законный интерес.

— Здешний вы, видать? — сказал Ильин.

— Я-то?

— Да, вы.

— Здешний я, паря, здешний, — обрадованно зачастил Чижов. — Живу в этой избе. Тебе кого надо?

— Коммунаров буду искать. Есть они у вас?

Ганя еще больше обрадовался.

— Эх, едрит твою корень! Я и есть коммунар. Пойдем в избу греться.

Ильин согласно кивнул и отпустил возницу, который еще дорогой говорил, что собирается заночевать у каких-то дальних родственников.

Изба у коммунара скорее похожа на деревенскую баню. Казалось, что от старости вот-вот развалится. Стоит она, словно на пустыре: за нынешнюю холодную зиму Ганя, не запасший аргала, сжег заплоты. А теперь, видно, за избу принялся: крыльца нет, углы сереют свежими срезами — спилены углы.

— Менять дом-то надо, — невежливо сказал Ильин, тяжело ступая в длинной дохе, — по колено уж в землю ушел.

— Чего его менять? — Ганя даже остановился. — Вот Лексеич схлопочет землю для коммуны, тогда переедем и такие хоромы отгрохаем! А этот, — он презрительно сплюнул, — на дрова пустим.

Коммуна больше месяца назад отправила в Читу письмо с просьбой нарезать ей участок. И место для будущей усадьбы уже приглядели давно. Доброе место. Только вот ни ответа, ни привета.

Ганя поспешил сообщить об этом приезжему.

— Только, паря, беда у нас. Молчат в этой управе самой про землю. Контра, видать, пробралась туда, мать иху мать!

— Вы, товарищ, не выражайтесь, — предупредил Ильин. — Вон женщина стоит.

— Да это же моя баба, — удивился Ганя.

Откровенная, ничем не прикрытая нужда щедро одарила своими милостями Ганину бабу. Баба высокая, сухопарая. Но живот огромный и кажется ненастоящим, словно сунула она под драную курму корзину и с трудом застегнулась. Из-под подола торчат тонкие ноги, обутые в короткие, разбитые валенки. На голове у бабы облезлая тарбаганья шапка, подвязанная грязным платком.

Ганя толкнул дверь избы и предупредил:

— Осторожнее, товарищ, не оступись.

Предупредил хозяин вовремя. В сыром полумраке избы не сразу увидишь, что часть пола разобрана. Половицы ушли на дрова.

Ильин разглядывал обшарпанные стены, большую печь и вдруг заметил выглядывающие из широкого зева печи две русые ребячьи головенки.

— Робята младшие мои, — пояснил Ганя. — В печи-то теплее.

Ильин присел на лавку, уже жалея, что согласился зайти в избу.

— Председатель-то ваш ничего мужик? — спросил он, чтобы не молчать. — Хороший, говорю?

— Лексеич-то? — Ганя сдернул проворно рукавицу, показал большой палец с обломанным ногтем. — Во!

— Мне бы его увидеть надо.

— Обогреемся и пойдем.

По дороге к дому Лапина Ганя без умолку болтал.

Рассказывал о коммунарских планах на весну, себя называл старым партизаном. Но к Лапину в дом Ганя не зашел. Не похоже на Ганю Чижова, но так это.

Иван был дома. Гостя встретил у порога. Поздоровался, попросил проходить, вспоминая, кто бы это мог быть: голос знаком.

Ильин сбросил тяжелую козью доху, размотал башлык, снял полушубок.

— Лапин! — вдруг сказал он радостно, и Иван тотчас признал вошедшего: ведь это Костя Ильин. Видел он Костю давно, в арестантской одежде, а вот, поди ж ты, признал.