Росстань

— Все ладно, — Федька ухмыляется, а глаза серьезные. — Купец это. За товаром ехать мне надо. Только нынче долго пробуду. Не ждите скоро. Тебе, мать, шаль цветастую привезу. Хочешь?

Не радует шаль. За короткую мирную жизнь Федька уж сколь раз уезжал за границу, а теперь собрался надолго.

— Не ездил бы, может, Федя. Ведь подстрелить могут. Далеко ли до беды, — мать испуганно крестится, смотрит в передний угол, на иконы. — Господи, спаси и помилуй…

Федька уехал ранним утром, задолго до света.

Давно ждал Федька гонца с той стороны, с самой осени. Дважды ездил в бакалейку сам, приезжал ночами, но маньчжур все говорил: не время, подождать надо.

Еще в первую поездку угнал Федька за кордон ворованного коня. Пришлось принять грех на душу — украсть. Хоть сильно совестью парень не мучился: конь ушел из соседнего поселка, из богатого двора. Больше недели рыскал Федька по замерзшей степи: добыча досталась нелегко. Но увел коня незаметно, следа не оставил. Вантя остался доволен: старый покупатель привел бегунца.

Сегодня в договоренном месте встретит Федьку маньчжур, выведет на Пинигина. Теперь-то уж не отвертеться ему, придется получить свое сполна. Такого, как в Дальней пади, не повторится больше. Решать — жить Лучкиному убийце или не жить — Федька сам будет. А он давно решил. Только цена неравная: косым десятком таких Пинигиных не заменишь одного Лучку. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок. А тут не клок — жизнь.

Не раз Федьке думалось: «убийством Пинигина не вернешь Лучку». Но представлялось, как ходит Пинигин по земле, ест, пьет, смеется, и тоскливая злоба туманила голову.

Федька торопливо гнал своего коня по белой от снега и лунного света степи. Приходилось только жалеть, что не скачет сейчас рядом Северька. Но Федька правильно рассудил: нельзя впутывать в это дело Северьку.

Коммунары решили жить пока по-прежнему, в своих домах, животину в один двор не сводить. Да и нет таких просторных дворов. Ждали весны. Придет весна, выделят коммуне землю, вот уж тогда… В мечтах виделось: стоят в зеленой пади землянки, амбары, загоны для скота — коммунарские.

Все пока по-старому. Но люди, в коммуну записавшиеся, вроде внимательнее друг к другу стали.

Ну и долгая же эта зима. Дни прибывают, но медленно, ох как медленно, воробьиным скоком.

В коммунарских домах хлеб кончился. Заметали в ларях куриным крылышком, собирали остатнюю муку. Но все молчали, не жаловались. Взаймы к справным казакам просить не пойдешь — непременно пакостной ухмылкой встретят тебя. Пойдет по поселку слава: эти-то, из коммуны, побираются уже.

Тяжко думал Иван Алексеевич Лапин, председатель коммуны. Делать что? Коровенок несколько продать и хлеба купить? Когда раньше единолично жили — так и делали. Но много ли их, коров-то? Во всей коммуне меньше, чем у одного Силы Данилыча. Да и дело ли так начинать новую жизнь.

— Придумать надо что-то, Северьян.

Никодим Венедиктов, заглянувший к председателю, сказал пасмурно:

— Несознательный народ — бабы. Моя кричит: «Пропади ты пропадом со своей коммуной! Бей корову да вези, меняй на хлеб. Ребятишек жалко». А того не поймет, что нет теперь моих коров, а есть общие. С мутовкой налетает драться.

— А может, и верно забить пять-шесть старых коров? — Северька выжидающе смотрит на председателя.

— Не просто все это. С женщинами надо скандалить. Трудно отдать свою корову за хлеб, который разделят на всех. Так что еду я сегодня, вернее, завтра утром, в уезд. Может, хлеба раздобуду. Попытка — не пытка, а спрос — не беда.

Уездный ревком имел хлеб, которым он помогал нуждающимся партизанским семьям. Вот об этом-то хлебе и думал Иван Алексеевич. «Выпрошу хлеба, на колени встану, а выпрошу, не дам коммуне разбежаться».

Возвращения Лапина ждали все. Коммунары — с надеждой, что Иван привезет хлеб, другие с любопытством: поддержит ли своих новая власть.

Хлеб коммуне дали.

Не успел Иван напиться с дороги чаю, как о его приезде и о том, что хлеб получен, знал чуть ли не весь поселок. К председателеву пятистеннику потянулся народ. Пришел и Ганя Чижов.

— Ты знаешь, паря Иван, чо я пришел тебе сказать? Вчерась всю ночь думал и решил: принимай меня в коммуну. Как есть я бывший партизан…

— Не я принимаю, совет. Заявление подашь. На той неделе его рассмотрим и решим.

Ганя испугался. Хлеб до той недели привезут и разделят. Опоздать можно.

— Нет, — сказал Ганя, — я с сегодняшнего дня вступаю.

— А что ты сразу не вступил, там еще, на собрании? — хмуро спросил Северька, но, увидев, как строго взглянул на него Иван, осекся.

Новый член коммуны Северьку не радовал. Толку от такого работничка немного. Лодырь Ганя наипервейший. Хозяйство у Чижова скудное. Две дойных коровы с середины зимы от бескормицы шастали по чужим дворам. Тощие, ребрастые коровенки нахально лезли через жердинник, большими ртами хватали сено. Бить голодную животину — рука не поднимается. Вот их хозяина бы, да палкой, до крови.

«Ладно, — подумал Северька, — работать мы его научим. А не принять Ганю с его бороной — нельзя».