Rossija (reload game)

- Прости, если что, - сказал он, глядя князю в глаза, - а только и меня пойми: я князю стремянной, считай - рука правая. Я крест целовал, что в его воле пребывать буду и противу нее ни делом, ни словом, ни даже мыслию не погрешу. А мне Андрей Михайлович завсегда говорит: обо мне и делах моих не говори ни с дурными людьми, ни с хорошими. Хороший человек потом чего ляпнет, а мне от того вдруг оказия выйдет... Так что не пытай ты меня. А если так в общем сказать, то Андрей Михайлович сейчас на самом верху пребывает и с самими тремя на короткой ноге. Высоко взлетел. Ох, неспокойно мне...

- Это какие же три? - решил уточнить Серебряный. Про московские дела он не то чтобы совсем не знал, но особо не вникал.

Тут Шибанов разговорился. По его словам, выходило всё и впрямь сложно.

После того, как померла Ефросинья, князь Владимир Старицкий тронулся с горя умом - и без того-то невеликим. Его пытался вылечить самолучший немецкий доктор, мастер Иоганн, выписанный из-за границы боярином Борисом Годуновым. От немецкого лечения Старицкий стал очень тихим и перестал говорить с людьми, только плакал и молился. Убедившись, что от врачевания нет проку, князя передали церковникам, которые с тех самых пор его и окормляют в Коломенском. Периодически на Москве возникали слухи, что князя уморили вовсе. В таких случаях Старицкого обряжали в царские одежды, привозили в Кремль и являли народу: живой, мол, ваш царь, живой! - ведет жизнь праведную и за всё царство Московское молится. Это было правдой: молился Владимир безостановочно.

Что касаемо дел земных, то их вершил опекунский совет, созванный еще при Ефросинье. Главой его, с прежних еще времен, числился Адашев, однако силы реальной за тем не было никакой. Всем там заправляли другие уже люди, из которых первым Шибанов назвал всё того же Годунова. О нем Василий говорил без любви, но с определенным уважением. По его словам, именно Годунов, научаемый всё тем же мастером Иоганном, сумел провернуть денежную реформу, которая, по его словам, "всех за самую горловину и держит".

- Ты погляди, - растолковывал Шибанов, - что они удумали. Сначала через митрополита Пимена забросили: открылось, мол, за что Господь Русь бесперечно карает. Всё дело в том, что на Руси деньги серебряными делались. А серебро, грят, металл нечистый и грешный, ибо за сребреники Иуда Христа продал, оттого-то оно Богу противно. Потому у нас то неурожай, то засуха, то зима лютая. А в других странах медь и золото ходят, потому Господь на них не так ополчается. И хотя у нас вера самая правильная, а страждем мы люто, ибо в невежестве своем Господа оскорбляем каждой копеечкой. Так что милостивый Иисус может и вовсе Русь истребить, ежели мы немедля от серебра того богопротивного не избавимся... И ведь ловко-то как преподнесли! В самом деле, Иуда сребрениками взял, да и греху имя "сребролюбие" - а не "златолюбие", скажем. Всё сходится...

- Да ладно, - не поверил Серебряный. - Это ж надо вовсе мозгов не иметь, чтоб такую мякину клевать!

- Ну, боярам и людям служилым годуновские совсем другое сказывали. Дескать, нет у нас на Руси серебряных рудников, всё серебро от кафоликов всяких завозим. Оттого от них зависим. И никогда мы от того гнета не ослобонимся, покуда у нас своего серебра не появится, или не найдется того средства, чтоб его заменить. А как найдем, так и выйдет у нас... - он почесал в потылице, вспоминая слово, - святая суверенность, во! Вот тогда-то Русь и встанет с колен...

- Сказано неплохо, - прищурился князь, - да только за слова-то люди и медяницы не дадут.

Шибанов коротко хохотнул и разлил еще водки. Закусили остывшим пирогом.

- И то верно, - сказал он. - Но ты смотри, какую они штуку провернули. Тот самый немец годуновский бумажное дело наладил. Бумагу из тряпья выделывает, да не хуже французской. Даже и лучше, потому как тоньше она. Потом сюда немецких граверов выписали. Сделали они доски медные с узором, для оттисков. И стали делать бумажки - на десять копеек, на двадцать, на рубль и более... Да не просто так, а со всякими хитростями. Годунов полста рублей посулил тому, кто повторит рисунок до неразличимости. Пока не нашлось умельца.

- А, точно, видал я такую штуковину! - вспомнил Серебряный будочку на въезде в город. - Так ведь всё равно ж это бумага, кому она нужна?

- А ты дальше слушай, - Василий доел пирог и принялся мазать краюху хлеба тертым в масле горохом. - Спервоначала вышел указ, Адашевым от царского имени писанный: всё серебро сдать государству для последующего истребления. Буде кто его сам добровольно снесет, так получит бумажки на те же деньги, а если много снесет, так и более. Ну а у кого найдут укрытое - у того, стало быть, и серебрушки отберут, и сам он на правёж отправится как еретик, враг веры Христовой и непослушник Государю. Для той надобности и учинена была Служба благочинная. Всех они ободрали. Даже в церквах серебряные оклады да купели не пощадили.

- Это у кого же рука-то поднялась? - не поверил Серебряный.