Роман с Постскриптумом

— Ты! Говори мне ты! — настаивала Марина и с чувством погладила мою руку. — Какая кожа! У тебя кожа, как атласная поверхность игральной карты.

От подобного комплимента я смутилась и заторопилась.

— Мне пора идти, — попыталась я встать. — Спасибо вам за все.

Но она мою руку не отпускала. Я почувствовала, что влипла. К такому повороту событий я оказалась не готова и теперь совсем не знала, как выкрутиться. Мне не хотелось ее обижать, я предпочла бы спокойно расставить все точки над i. Но как? Не спросишь же прямо: «Вы что — лесбиянка?»

И я ляпнула первое и глупейшее, что пришло в голову:

— Скажите, я вам что, нравлюсь?

Ее «да» было произнесено хриплым от желания голосом и в такой тональности, в которой обычно мужчины, страшно волнуясь, делают признание в любви. Но я еще надеялась — вдруг чего-то не понимаю. Вдруг нравлюсь ей просто по-человечески.

— Я вам нравлюсь просто как… как кто?

— Ты нравишься мне, как может нравиться судьба. ТЫ — моя судьба!

Но я такой судьбы не хотела! Я была против! Резко вскочив и пулей вылетев из номера, я спасалась бегством, точно так, как спасалась бегством от агрессивной назойливости мужчин. Она кричала мне вслед на всю гостиницу:

— Да подожди ты, дурочка! Я тебе все объясню! Ну, дурешка, не убегай! Да что ж ты за дурочка такая!

У себя в номере я закрылась на замок и долго не могла прийти в себя. Потрясенная, я очень плохо спала: мне снилось, что ко мне пристает Марина Николаевна и что она совсем не женщина, а переодетый мужчина. От этого кошмара я просыпалась, не зная, как выпутаться, а когда засыпала снова, мне опять снился тот же кошмар.

Утром я, конечно, была не готова. Придя на первый съемочный день, я не чувствовала себя ни сильной, ни уверенной в себе, ни настроенной на работу. Мне было тревожно — как поведет себя Марина Николаевна.

Режиссер все еще не подъехал: он летел из Минска, там случилась какая-то задержка. Марина выступала в качестве хозяйки на площадке. И как только я появилась, она переключила все внимание исключительно на меня. Она давала распоряжения оператору:

— Феликс! Посмотри, какая чарующая улыбка, не снимай ее оттуда, не снимай. Поменяй ракурс. Дай бобик (то есть софит. — Ред.), бобик сюда давай. Поставь мягкий бобик, поставь мягкий свет.

Она крутилась вокруг меня, выстраивала под меня всю площадку, словно никого другого не было рядом. А рядом на площадке был сам Дворжецкий, такой, каким я видела его на экране: эти глаза — два озера, два омута в пол-лица, казалось — он видит все насквозь… От стыда я пошла красными пятнами, раскраснелась, как пион: «Боже мой! Теперь все решат, что я лесбиянка! Господи, что же мне делать?»

Дворжецкий сидел в кресле, сосредоточенно смотрел перед собой, как будто не замечая происходящего, потом поднялся и сказал:

— Марина, давай работать. А девочка войдет.

Я подумала: «Господи, как драматично начинается моя жизнь в этом фильме».

Как только объявили перерыв, я побежала в столовую. Сцены снимались в одном из научных институтов Черноголовки, где нам выделили несколько комнат. Кормить нас отдельно никто не собирался, но в советское время в столовой закрытого научного учреждения закрытого города ядерщиков можно было пообедать почти роскошно для киношников, порой питавшихся и в полевых условиях.

Больше всего я боялась, что Марина Николаевна побежит за мной. Пока я шла по длинным институтским коридорам, мне даже слышались сзади ее шаги, и все внутри сжималось. В столовой я встала в очередь к кассе, и тут за спиной раздался голос Владислава Вацлавовича:

— Ну что? Она на тебя глаз положила?

С облегчением обернувшись и доверчиво взглянув в глаза-озера, я пожаловалась:

— Вы знаете, я вчера пережила страшное происшествие. Это было ЧП! Я спаслась бегством.

— Ладно, не рассказывай мне ничего. Придется быть твоим центурионом. Значит, так, сегодня вечером я тебя приглашаю в гости. Собственно, я тебя приглашаю не к себе в гости, а в те гости, в которые приглашают меня. Пойдешь со мной. Съемки заканчиваются в пять, я за тобой зайду в 5:10. Тебе десять минут хватит?

— Да! — почти крикнула я. — Можно сразу со съемок!

— Нет, я со съемок не смогу, — сказал он. — Но в 5:10 я за тобой зайду. Ты в каком номере?

Я назвала.

Как только съемочный день закончился, я пулей вылетела из павильона. Запахивая на ходу пальто, я выскочила на улицу. Уже стемнело, но фонари еще не зажигали. Дорогу освещало длинное здание института, щедро расточавшее свет из окон на свежий ноябрьский снег. Воздух был не городской, чувствовалось присутствие большого лесного массива. Это сразу улучшило настроение и повысило тонус.

Времени у меня было в обрез. Хотелось принять душ и сменить свитер, все-таки похолодало. И еще хотелось позвонить в Москву и рассказать Алеше о знакомстве с Дворжецким и его приглашении в гости. О Марине рассказывать не хотелось. Она улетела в небытие, как плохой сон.