Роковое совпадение

Наверное, Фишер меня убьет. Мне трудно разглядеть его сквозь слезы. Но сердце не колотится в груди, душа моя спокойна. Соответствующее противодействие. После всего, что произошло, оказывается, лучший способ искупить грех за то, что сделал что‑то ужасно плохое, — это сделать что‑нибудь ужасно хорошее.

«Слава Богу», — думает Квентин. За этой трибуной мог бы сидеть он. В конце концов, между ним и Ниной Фрост разница невелика. Возможно, из‑за сына он и не убивал, но явно подмазал колеса, чтобы его срок за хранение наркотиков был не таким суровым. Квентин даже помнит, как кольнуло у него внутри, когда он узнал о Гидеоне, — не потому, что он нарушил закон, как подумала Таня, а потому что его сын, должно быть, чертовски испугался системы. Да, при других обстоятельствах Квентину, вероятно, Нина бы понравилась; возможно, им было бы что обсудить за кружкой пивка. Тем не менее что посеешь, то и пожнешь… поэтому Нина оказалась по ту сторону свидетельской трибуны, а Квентин сидит в двух метрах от нее и намерен стереть ее в порошок.

Он удивленно приподнимает бровь:

— Вы уверяете нас, что, несмотря на то что вы знакомы с судебной системой и делами об изнасиловании детей, утром тридцатого октября вы проснулись, не собираясь убивать отца Шишинского?

— Верно.

— И что вы приехали в суд, когда этому человеку должны были предъявить обвинение, после чего, как вы сами выразились, затикают часы… и в тот момент у вас не было в планах убивать отца Шишинского?

— Нет, не было.

— Ага. — Квентин проходит мимо свидетельской трибуны. — Наверное, на вас снизошло озарение, когда вы ехали в оружейный магазин?

— Если честно, нет.

— Возможно, тогда, когда вы просили Мо зарядить для вас полуавтоматический пистолет?

— Нет.

— Если я не ошибаюсь в своих предположениях, когда вы обходили металлоискатель, возвращаясь в суд, убийство отца Шишинского все еще не входило в ваши планы?

— Не входило.

— Когда вы вошли в зал суда, миссис Фрост, и заняли самую выгодную позицию, откуда могли бы застрелить Глена Шишинского и не задеть при этом остальных присутствующих в зале… даже тогда, в то мгновение, вы не собирались убивать этого человека?

Ее ноздри раздуваются.

— Нет, мистер Браун, не собиралась.

— А как насчет той секунды, когда вы достали из сумочки пистолет и приставили его к виску Шишинского? Вы все еще не собирались его убивать?

Нина поджимает губы.

— Вы должны ответить, — говорит судья.

— Я уже сказала суду, что в тот момент вообще не думала.

Квентин уже пустил первую кровь и отлично это понимает.

— Миссис Фрост, правда ли, что за семь лет работы в окружной прокуратуре вы расследовали две сотни дел о растлении малолетних?

— Да.

— И только двадцать из этих двухсот были доведены до суда?

— Да.

— И только в двенадцати из этих двадцати вы добились обвинительного приговора?

— Все правильно.

— А в этих двенадцати случаях, — спрашивает Квентин, — дети могли давать показания?

— Да.

— И в некоторых из этих случаев слова не были подкреплены вещественными доказательствами, как в деле вашего сына, не так ли?

— Да.

— Будучи прокурором, человеком, имеющим выход на детских психиатров и социальных работников, зная изнутри весь судебный процесс, вы не думали, что смогли бы лучше других матерей подготовить Натаниэля к выступлению в суде?

Она щурится:

— Можно располагать всеми возможностями на земле и все же не суметь подготовить к этому ребенка. Действительность, как вам известно, такова: правила для суда составлены так, чтобы защищать не детей, а подсудимых.

— К счастью для вас, миссис Фрост, — сухо заключает Квентин. — Вы бы назвали себя убежденным прокурором?

Она колеблется:

— Я бы сказала… слишком убежденным.

— Вы бы сказали, что старались изо всех сил, чтобы вызвать детей в качестве свидетелей?

— Да.

— В свете тех двенадцати обвинительных приговоров, как вы считаете, ваша работа с детьми оказалась успешной?

— Нет, я бы так не сказала, — прямо отвечаю я.

— Но разве все те преступники не оказались в тюрьме?

— На слишком короткий срок.

— И тем не менее, миссис Фрост, — ведет свое Квентин. — Для двенадцати детей вы заставили правосудие работать.

— Вы не понимаете! — с жаром отвечает она. — Это был мой ребенок. Мой долг как прокурора совсем в другом. Я должна для каждого из них, насколько могу, вершить справедливость. И я делала это. Все остальное, что происходило за пределами зала суда, — дело их родителей, не мое. Если мать решила податься в бега, чтобы держать ребенка подальше от отца–насильника, — это ее решение. Если мать не может смириться с приговором и убивает насильника — я не имею к этому никакого отношения. Но на этот раз я уже не прокурор. Я становлюсь матерью. И уже от меня зависит, что предпринять, чтобы обезопасить своего сына… любыми путями.

Именно этого момента Квентин и ждал. Четко уловив ее гнев, он подходит ближе к свидетелю.

— Вы сейчас намекаете, что вашему сыну полагается справедливости больше, чем другому ребенку?

— Те дети — моя работа. Натаниэль — моя жизнь.

Фишер Каррингтон тут же вскакивает с места:

— Ваша честь, мы бы хотели объявить небольшой перерыв.