Роковая ошибка княгини (СИ)

– Я всё равно никуда не поеду, – сказала Александра ей вслед. Будь что будет, но терпеть это унижение она не могла. Купить они её хотели, подумать только! А когда поняли, что не выйдет – решили взять шантажом! Чёрт возьми, ну до чего мерзкие люди! – Добровольно я и шагу из города не сделаю, чем хочешь мне угрожай, хоть геенной огненной. Мне всё равно!

– Значит, придётся увозить тебя силой, – просто заключила Алёна и на этой славной ноте покинула кабинет, оставив за собой витать в воздухе аромат дорогих духов и отчаяния.

Александра посмотрела на закрывшуюся дверь и, уронив голову на руки, крепко задумалась. Так она просидела в одиночестве около часа, в полнейшей тишине и безмолвии, обдумывая слова матери и взвешивая все "за" и "против", но только – увы, всё равно не смогла переступить через собственные принципы.

И почему-то испытала невероятное облегчение, когда поняла это. "Я не такая, как она, – с грустной улыбкой подумала девушка, – я не уеду. Нет, не уеду. Господи, что же теперь будет?" Потом пришёл доктор Воробьёв и, заняв место Алёны за столом, взял Сашины руки в свои. И ещё около часа провёл с ней, занимаясь ненужными убеждениями и рассуждениями о том, что для неё самой так будет только лучше.

– Да не лучше это, Викентий Иннокентьевич, не лучше! – простонала она. – Как вы не понимаете, этот человек – чудовище! Его жену не успели похоронить, ещё и девяти дней не прошло, а он уже сделал предложение другой! Господи, а когда она ему надоест – что будет? Позорное возвращение в наш старый дом и снова работа учительницей музыки?

– Сашенька, твоя мать – умная женщина. Она этого не допустит. А он, похоже, и впрямь любит её. Да, это всё слишком поспешно, но ты лучше других должна понимать, что такое любовь.

– Нет там никакой любви, и не было никогда! Эта женщина вообще никого не способна любить, кроме самой себя. А Гордеев… не знаю, зачем вообще с ней связался, как будто не понимает! Я, конечно, его жутко не люблю, но не могу не признать, что он далеко не идиот. И что же, неужели не видит, какая она? Неужели не понимает, что она его попросту использует?

– Саша, такие речи уместно было бы слышать от Волконских, но уж никак не от тебя! Ты на другой стороне, девочка. Ты-то от этого только выиграешь! Попробуй посмотреть на ситуацию иначе: сколько перспектив появится у тебя, когда ты уедешь из этого захолустья! И Серёжа, я уверен, поедет вместе с тобой, он же московский сам. Ни к чему ему торчать здесь, на даче, одному, пока ты – там. Вы сможете видеться хоть каждый день, и твоей матери не обязательно будет об этом знать. Москва – большой город, там никто никого не знает, никто не доложит ей, что вы были вместе.

Алёна кидалась козырями в виде учёбы и практики в больнице, Воробьёв же избрал другой путь: надавить на её мягкое, влюблённое девичье сердце. О-о, был бы здесь её отец! Посмеялся бы вместе с нею над их жалкими попытками!

– Викентий Иннокентьевич, ну как же вы не понимаете? Есть такие вещи, которые не купишь за деньги! И как бы господин министр не старался скупить весь мир, к счастью, не всё в этой жизни продаётся и покупается!

Видимо, она жестоко ошибалась. В опровержение этих её слов ночью к больничным воротам подъехала именная карета Волконских, оттуда вышел сурового вида мужчина с обвисшими седыми усами и велел перепуганному Юре Селиванову немедленно позвать доктора на улицу. Викентий Иннокентьевич послушно вышел, как будто бы совсем не удивившись, и, обернувшись на больничные окна, горевшие жёлтым светом в сумраке ночи, помолился о том, чтобы на шум не выглянула Александра. Не заметив её силуэта, он поспешно сел в карету, где уютно расположился господин Гордеев, с сигарой в зубах.

– Изволите? – тот предложил портсигар, но Воробьёв, будучи доктором, ратовал за здоровый образ жизни.

– Благодарствую, Иван Кириллович, но я не курю.

– Как знаете. Ну, что там наша непокорная мадемуазель?

– Колеблется, – нагло солгал Воробьёв. – Но я сделал всё, что мог, использовал самые убедительные доводы, всё, как вы и просили.

– Молодец, Викентий, – крякнул довольный министр, выпуская клубы голубоватого дыма. С непривычки Воробьёв закашлялся и попросил разрешение открыть окно, но когда в ладонь его лёг узелок, набитый, судя по тяжести, самыми что ни на есть настоящими золотыми империалами, недуг его как рукой сняло. Он кисло улыбнулся.

– Пару дней ещё дайте, ваша милость. Глядишь, и удастся её убедить. Авось и согласится.

– У меня нет пары дней, Викентий, – сказал Гордеев, поглядев на желтеющие в темноте окна больницы. – Придётся использовать другие методы, раз эта маленькая строптивая негодница не хочет по-хорошему.

– Только, прошу вас, не причиняйте ей вреда! – с отчаянием взмолился Воробьёв. – Она мне как дочь родная, я не хочу, чтобы она пострадала, Иван Кирилыч…