Рок умер – а мы живем

Димыч громко, не жалея связок на холоде, подпевал. Лицо одухотворённое, помолодевшее, глаза решительные… Чащин огляделся. Многие вокруг были такими же. Настоящая армия, идущая на взлом обороны. Срежет пулемёт первые шеренги, их заменят следующие, следующие, и пусть двадцатая, сороковая, но накатится на врага, задавит, порвёт, втопчет в асфальт…

Всплыло, казалось, совсем забытое: середина восьмидесятых, 1 Мая и 7 Ноября. Парням в школе выдавали кумачовые транспаранты, портреты вождей революции и членов Политбюро на фанерках, а девушкам – связки разноцветных шаров на длинной палке (их надували всем классом до ломоты в висках)… После демонстрации относили инвентарь обратно в школу, сдавали завхозу, а потом пили бражку в скверике. Девушки, разгорячённые алкоголем, а больше праздником, кричанием «ура!», позволяли в этот день себя поглаживать, даже целовать…

В восемьдесят девятом, в день очередной годовщины Великого Октября (это было в Питере), Чащин тоже шагал в колонне, и тогда, единственный раз, шагал всерьёз, с сознанием своей значимости – тогда впервые разрешили провести альтернативную демонстрацию. Собрались и сбились в нестройные, но всё же ряды демократы и диссиденты, анархисты, монархисты, всевозможные неформалы. Несли картонки с надписями «Долой 6-ю статью», «Семьдесят два года в тюрьме. Хватит!», «Что не анархия – то фашизм», тянули вверх трехцветные, чёрные, андреевские флаги.

Живя в Москве, он иногда натыкался на пикеты, какие-то митинги, демонстрации и старался скорее от них удалиться. Те, кто участвовал в этих акциях, казались ему неполноценными, обиженными судьбой, не знающими, чем заняться, людьми. Потерявшие работу, не наработавшие на приличную пенсию, не поступившие в вузы…

Сейчас же он с удивлением наблюдал явно успешных, жизнерадостных девушек и юношей, которые зачем-то (из убеждений, что ли, действительно?) собрались к двенадцати утра, несмотря на холод, неуют улицы, и дружно пошли. А с тротуаров на них безучастно или враждебно поглядывали прохожие, на стенах домов висела разноцветная реклама, вывески – «Сбарро», «Кофе хауз», «Подиум. Ювелирный салон», «Банк Москвы», «Росбанк», «Альфа-Банк»… И Чащин, заражаясь протестными криками в громкоговоритель, многоголосыми «не-ет!», «да-а!», почувствовал злость к этим жующим за окнами «Сбарро», к витринам с безголовыми манекенами в космически дорогой одежде и не отводил взгляд от объективов камер, фотоаппаратов, задирал взглядом милиционеров.

Но возле Тверской площади – у здания мэрии – поведение части демонстрантов неожиданно стало меняться – у одних стали выпадать из рук серые пластиковые древки, и они не нагибались, чтобы их поднять, другие просто покидали шеренги, просачивались сквозь милиционерскую цепь. И таких становилось всё больше. Вместо многоголосых «нет» и «да» раздавались теперь звуки падающей на стылый асфальт пластмассы.

– Ребята! Ребята, куда вы?! – услышал Чащин слёзный девичий вскрик, оглянулся.

Невысокая девушка в малиновом жилете с надписью «ПСМ» поверх зелёного пуховика собирала с асфальта флаги, пыталась остановить, задержать уходящих.

– Ну, ребята!..

– Это же Юлька, – узнал Димыч и рванул к ней. – Юль, что происходит?

– Что, что! Сваливают, уроды. Козлы! – Она сунула Димычу охапку древков с грязными тряпками. – Держи! – Нагнулась за новыми. – Договорились до двух часов, ещё заплатили… Сволочи!

Поредевшая колонна удалялась; девушка, Димыч, а с ними и Чащин, ещё десяток парней в малиновых жилетах медленно брели следом, гружённые, как хворостом, древками… Вместо недавнего воодушевления в Чащине кипели досада и стыд, будто его внаглую, откровенно обманули. И возмущение – непонятно только, кому адресованное, – кололо: с какой радости он должен тащить куда-то ледяные пластмассовые трубки, путаясь в измазанных грязным снегом и реагентом флажках…

– А кому заплатили? – спросил Чащин девушку (в ней узнал ту невзрачную, из делегации, посещавшей голодающих депутатов), спросил скорее не из любопытства, а чтоб распалить, усилить в себе эту досаду и странно-приятное негодование.

– Да им, – кивнула она вслед колонне, – студикам. По триста рублей раздали. До двух часов должны были участвовать.

«Ну, за триста рублей я бы тоже не больше десяти минут мучился», – усмехнулся Чащин, а мозг подсчитывал: триста рублей умножить на тысячу человек – это, получается, триста тысяч. «Не хило!» Вот тебе и массовость, сила, мощь…

После Тверской повернули налево – на Охотный Ряд. Пробрели мимо Госдумы. У входа на площадь Революции были установлены рамки металлоискателей, перед которыми выстроились длинные очереди – люди входили по одному, показывали содержимое сумок. Некоторых, видимо, подозрительных, милиционеры прохлопывали.

– Протест, твою мать! – ядовито воскликнул Димыч. – Скоро на революцию будем разрешение брать.