Родительский дом

— А мне охота, чтоб он сгорел! Гнилье, хлам, но лучше огню предать, чтобы ни бревном, ни доской, ни ржавым гвоздем ничто не напоминало старую жизнь. Мало в ней было хорошего! Вот и возьмись… Исполнишь как нужно, так еще в придачу к сегодняшнему проступку новый мотоцикл получишь! Я не скупой…

— Там же дети! — построжел и вскинул голову Колька.

— Дождись, покуда их переселят. Дом останется пустой, брошенный, никто его охранять не станет. Вроде, произошел такой случай: кто-то мимо шел, ненароком бросил окурок. Для верности можно бензину плеснуть…

— Этак ты сам управишься, дед Прокопий!

— Мне нельзя! Сразу на подозрение возьмут. К той поре я уеду.

— Да-а, дорого ты с меня запросил, дед Прокопий, — вдруг насмешливо сказал Колька. — Дурачка нашел!

— Значит, трус ты, Николай Саломатов! — раздраженно, сквозь зубы, процедил Согрин. — Воровать горазд, больше ничего!

— Верно, трус я, дед Прокопий, — спокойно согласился Колька, — однако не подлец! Надо было сходить к Павлу Иванычу и признаться, как вчера нечаянно из цистерны молоко на землю пролил и недосдал на завод, чем сегодня три ведра воды доливать. Выговор схлопотать не хотел. Ну, зато сразу за два проступка придется отвечать. Он меня отругает, взыщет, сколь следует, зато поджигать не прикажет!

— Вот и дурак ты, Колька, — поневоле перешел на шутливый тон Согрин. — Чему поверил! Глупость принял всерьез! Мне ведь делать-то нечего. Ах, думаю, стервец, какой пакостью занимается! И дай-ко, думаю, я его припугну! Небось, душа в пятки ушла!

— Не так страшно, сколь совестно, дед Прокопий! По твоему виду никто бы не понял, что в смешки намерен играть…

«Выходит, не очень весело так «шутить», — скорбно подумал Согрин, когда за перелеском затихло рокотание мотора молоковоза. — Нипочем стал страх! Совесть оказалась в цене. Это у Саломатовых совесть!»

Колька уехал.

Он снова прилег на полянку у родника, опираясь на локоть, но удовольствия от окружающей его благодати уже не почувствовал. Паук продолжал плести в обвислых ветвях прозрачную сеть. Старался, бегая вверх и вниз. В его труде было много терпения, хитрости и сноровки, а все-таки вот хлестнет порывом резкий ветер, прольется дождь, и ничего тут на ветвях не останется…

7

Есть люди, которых как ни украшай, ни отбеливай, а нет к ним никакого расположения. Внешне они вполне благопристойные, вежливые, обычные люди, зато внутреннее их существо всегда словно погружено в мрак, в глазах холод, в словах, всегда точно подобранных, округленных, что-то намеренное, вынужденное, неискреннее. И не возникает поэтому к ним ни сочувствия, ни доброжелательства, ни уважения к их возрасту и положению. Таким казался Прокопий Согрин прежде, и таким же увидел его Чекан теперь. После завтрака шли с Володькой на стройку водонапорной башни, в конец села, и встретили Согрина на большаке. Тот медленно, но твердо ступая на мощеную дорогу, направлялся, очевидно, в лес и Федора Тимофеевича не узнал, мельком окинув его равнодушным взглядом.

— Давно он гостит здесь? — спросил Чекан, когда Согрин достаточно удалился.

— Со вчерашнего дня, — ответил Володька.

— Позвали на свадьбу?

— Свадьбы не будет!

— По какой же причине?

— Просто так. Не хотим. Вот вы-то, Федор Тимофеич, для себя свадьбу справляли?

— Не удалось. Обстоятельства были иные.

— У нас тоже есть обстоятельства… — не договорил Володька.

— По-моему, так Павел Иваныч уже согласился.

— Деваться некуда. И перестал возражать. Вроде бы я его вынудил.

— Возможно!

— Но почему? — горячо произнес Володька. — Родители ведь не отдел кадров, не на производство сноху нанимают, чтобы требовать: заполни сначала анкету, напиши автобиографию, представь справку о состоянии здоровья да приложи две фотокарточки размером таким-то!

— Верно! — засмеялся Чекан.

— Если я люблю девушку и она меня любит, то совсем не интересно, кто ее дед! И отец, насколько я его понимаю, печется теперь не столько о том, что было у него в прошлом с кулаком Согриным, как о том, чтобы нынешний Согрин не повлиял на Таню своим богатством.