Роботы против фей

Почему я пишу истории про фей, а не про роботов? Отвечу так. Феи для меня являются отражением и наиболее полным воплощением человечности, дистиллированной до одной-единственной эмоции. Роботы же – воплощение мечты о совершенном тостере или совершенном духовом шкафе. Если исходить из этого, то писать о фее Динь-Динь оказывается предельно просто. Как и в случае с прочими женскими персонажами «Питера и Венди», Дж. Барри в отношении Динь-Динь скорее создал проблемы, чем наметил пути их решения. Динь-Динь у него эгоистична, ревнива, тщеславна, мстительна и даже готова убить того, кто ей не по нраву. Мы знаем, что к концу книги Динь-Динь умирает, а Питер Пэн забывает ее. Но мы-то знаем, что Динь-Динь уже удалось победить смерть, потому что дети верят в фей… Динь-Динь могла бы быть обычной феей, но она еще любит лудить и паять, а кроме того, ее маленький умишко устроен таким образом, что ей страшно интересно, как что работает. И она знает, как можно победить смерть. Именно отсюда тянется росток «Второго поворота налево…»: Динь-Динь с чертами феи из старых сказок, могучая и почитаемая. Которая одновременно может быть и безжалостной негодницей. Персонаж, чья природа позволяет нам исследовать нашу собственную человечность, по одной обнаженной эмоции за один раз.

Леви Тидхар Похороненный гигант [12]

Когда мне было шесть лет от роду, моим лучшим другом был Моугай Хан, старший сын Эйслинн Хан. Он был тощим, но жилистым крохой – сплошные «иголки крапивы да колючки чертополоха», как говорила старая бабушка Мош, – а глаза его сияли, как черная смородина ранней осенью.

Когда Моугай был совсем маленьким, Ханы предприняли долгое трудное путешествие через Проклятые равнины в Тир, и в этом поселении моему другу сделали композитный экзоскелет, благодаря которому он получил возможность ходить, хотя и в весьма своеобразной манере. Долгими летними днями, которые, как нам казалось, длились целую вечность, мы с Моугаем странствовали по Территории, рвали возле реки черную смородину, вылущивали сосновые орехи из упавших шишек и часами обсуждали достоинства и недостатки принадлежащих Элдеру Симеону сложных автоматов. Еще мы пытались ловить в реке рыбу – увы, напрасная затея.

Жаркое лето все длилось и длилось. Безупречно голубое, с оттенком лаванды, небо было чистым, и только над горизонтом, подобно легкому белому мазку на лазурном холсте, висело маленькое облачко. Когда большое желтое солнце поднималось в зенит, мы находили укрытие глубоко в лесу, где легкий ветерок лениво шевелил сосновые иголки и где мы могли часами сидеть меж корней, притулившись к пятнистым стволам сосен и поедая в качестве ланча то, что утром по пути насобирали. Поглощая черный хлеб с твердым сыром и зимней кимчи, мы чувствовали, что познали этот мир до конца, что живем мы в нем полной и полноценной жизнью; это чувство в человеке со временем притупляется и не возвращается никогда, но тем оно и ценно. На десерт у нас были ломтики арбуза, сорванного всего за час до этого. Теплый сок тек по нашим подбородкам и рукам, и мы сплевывали на землю маленькие зернышки, сверлящие нас снизу суровыми черными глазками.

И мы разговаривали.

Моугай безмерно восхищался машинами. Я – в меньшей степени. Наверное, это было оттого, что он и сам наполовину был машиной и, таким образом, ощущал свою тесную связь со старым миром, которой я не разделял. Моя мать была такой же. Она на целые месяцы уходила в странствия по брошенным землям, копаться в отбросах и собирать утиль. Но, думается мне, ее вел практический интерес, как всех профессиональных утильщиков. Никакой ностальгии по прошлому мать не испытывала и часто говорила о его разрушенных памятниках как о чудовищной глупости, не имевшей практической ценности. Зато отец был настроен более романтически, чем мать; он рассказывал мне чудесные истории из прошлого и, я думаю, мечтал об иных временах. Утильщики, как правило, суровые и выносливые люди, под стать тем материалам, что они собирают и используют. Моугай мечтал стать утильщиком, как моя мать, и следовать с фургонами до Затонувших городов и Проклятых равнин. Поездка в Тир сильно его изменила, и он мог часами говорить о том, что видел там и по пути туда и обратно.

Обычно после ланча мы покидали тенистые деревья и направлялись к бесформенным холмам, лежавшим от нас к северо-западу. Холмы эти взбегали к небу крутыми подъемами, склоны их выглядели нелепо, и именно у их основания построил себе дом Элдер Симеон.

Когда в тот самый день он увидел, как мы приближаемся, то вышел из дома, вытер руки о кожаный фартук, и на его загорелом морщинистом лице загорелась улыбка. Люди говорили, что вместо сердца у него заводной механизм, и они с Моугаем часто вели беседы о механических существах и различных технических устройствах, к которым я не питал никакого интереса. За хозяином вышли и его питомцы: маленькие автоматические гуси и утки, рыжий павлин, ворюга-кот, гусеница и черепаха.

– Идите сюда! – приветливо сказал Элдер. – Мэй и Моугай, малыши мои!