Роботы против фей

Я пою так громко, как только могу, пою колыбельную Земли со всеми ее земными заботами и горестями. Молящиеся перестали молиться и обратились к стихам, когда умер Леонард Коэн, когда умерли Дэвид Боуи и Принц. Фанк и рок превратились в религию. Сверхчеловеческое стало человеческим в голосе Фрэнка Синатры – голосе, бьющему по нервам подобно электрошокеру. Я пою мелодии Курта Кобейна и прошу мир не сползать в пропасть полного уничтожения. Пою припев из «Дип Пёпл», три такта из Патти Смит и Джоан Джетт, пару тактов из Элвиса и несколько нот, прославленных «Роллинг Стоунз», – хоть и нет тебе удовлетворения, но ты остаешься на этой земле. Я пою так, словно я действительно рок-певец, хотя, по-правде, я всего лишь журналист, пишущий о рок-н-ролле, и всю свою жизнь я оставался трусом, сопровождал на гастроли разные группы и писал о них так, словно они были богами, а я – скромным летописцем апокалипсиса.

Я чуть меняю тональность и пою оставшееся из того, что знаю, – песню, которую я выучил у Тани, песню имен. Все имена Земли и иных миров. Город теперь вращается вокруг автобуса, и группа Эрона едва слышна, потому что песня королевы заставляет их заткнуться – несмотря на то, что эту песню она поет не сама.

Несмотря на то, что она и не захотела бы петь ее со мной. Несмотря на то, что я испортил все, что можно, и не смогу спасти мир. И моя песня мало-помалу закрывает пролом между нашим миром и миром магии и волшебства.

Словно сияющий луч, исполненный ярости, надо мной появляется Эрон Хаос с гитарой в руках и смотрит так, как, должно быть, боги смотрят на смертных. И я чувствую себя как червь, которого сейчас разрубят напополам лезвием лопаты.

И только теперь я вижу свою жену, стоящую в конце улицы в своем красном платье, с моим сыном, который держит ее за руку. На ней моя старая кожаная куртка, которую, как я думал, она превратила в пепел. Она смотрит на меня, и глаза ее полны нездешнего сияния.

Таня кивает мне, и в этом движении ее головы я читаю прощение всем своим неудачам. В ее кивке я вижу рощу красного дерева в Калифорнии, метеорный дождь, который мы, лежа на спине в пустыне, наблюдали как-то в августе, вижу то, как она в четыре утра говорит о своей любви ко мне, отчего я кричу как ненормальный. В этом жесте Тани я слышу, как она говорит о том, что устала странствовать и хочет остановиться, поселиться здесь навеки. Я вспоминаю, как она позволила мне надеть на ее палец кольцо, и как сама надела кольцо мне, и как мы спали, взявшись за руки.

Если это не сон, то все происходящее означает: Таня своей песней заново переименовывает все, что есть в мире, а стоящий рядом с ней мой сын вторит ей, рифмуя с ее словами свои слова и давая имена траве и листьям, людям и городам. И они поют о том, что больше не вернутся в группу, что любовь велит им оставаться там, где они живут, и не возвращаться в мир вечного света и движения. Они поют слова, которые спасут мир.

Эрон Хаос предстает перед Таней в своем электрическом наряде. Зубы его сжаты, черные слезы струятся по щекам. Моя жена стоит перед ним, полная огня, и я опасаюсь, что она все-таки возвращается в Афродиатику. Да, если я и был рожден для чего-то, то только для того, чтобы сделать это в мире рок-н-ролла. Наверное, я потеряю и ее, и ее любовь.

– Титания! – шепчет Эрон.

– Оберон! – отзывается она и берет его руки в свои.

– Я возвращаю тебе твои обязательства, – говорит Таня. – Верни мне мои.

Мой сын, стоящий рядом с ней, тянется к отцу. Эрон поднимает его на руки, и мой сын смеется. Я хорошо знаю этот смех, знаю этот голос. Этим голосом мой мальчик сбивает с небосклона гордых орлов, этим смехом он заставляет целые поля покрываться ночными цветами; его первые шаги превратили садик за нашим домом в горный хребет, а когда он просил есть, все фермы на сто миль в округе готовы были отдать ему все самое лучшее из своей продукции.

Что бы я ни думал, я отчетливо вижу сходство между своим сыном и Эроном, мой сын так же слишком красив для человеческой породы, слишком необычен для земного детского сада. И я вижу, как однажды он выйдет на сцену с гитарой в руках и в его пении людям явится откровение. И будет он похож на своего отца, а может быть, даже и лучше.

– Это мой ребенок, – говорит Эрон. – Все, что мне нужно, это время.

Я смотрю на Таню. Это выражение ее лица мне хорошо знакомо. Мы достаточно много спорили все эти годы. Характер у нее взрывной. Но она справедлива.

– Мы хотим лета, – говорит ему Таня. – Чтобы он мог строить шалаш на ветвях дерева. Плести паутину вместе с пауками и петь с певчими птицами.

Долгое мгновение Эрон смотрит на нее. Затем, повернувшись к группе, кивает. Кивает Мэйбл, которая стоит, держа его за руку. Ударнику, вибрирующему в такт ритму, который ведом только ему одному. Басисту, а потом и всему автобусу, который дрожит как лошадь, готовая отправиться галопом в неведомый путь.

– Лето, – говорит Эрон и целует ребенка. – Это значит, что ты должна вернуть лето.

Таня взмахивает рукой, и деревья расцветают.