Рихтер и его время. Записки художника

Фальк любил музыку и обожал Рихтера. Мы часто сидели рядом на его концертах. В такие вечера Фальк был непривычно наряден, ведь дома я видел его только в рабочем халате. Чувствовалось, как он ждал концерта, как хорошо ему было в зале, в кресле. Он слушал, ловя каждый звук, слушал, заслушивался и куда-то исчезал, да так, что я плечом чувствовал пустоту. Фальк спал. И это было не от усталости, и не от старости, нет! Это начиналось со слухового созерцания, с какого-то рода медитации, с переходом в полное растворение в гармонии и в самоисчезновение, наконец.

Таков был Фальк; такова была эта жизнь. И окна, и звезды, и на стене в старой испанской раме – оливковый портрет.

Глава девятая. Вечернее платье

Все это к моде очень близко.

А. С. Пушкин

На стене в старой испанской раме – оливковый портрет, а на столе – сверток и конверт.

Анна: — Смотри, что мне Святослав подарил!

Это был отрез тонкого шерстяного материала с золотой редкой нитью. Очень модное и дорогое парижское достижение. В конверте – ордер на пошив платья в ателье Большого театра.

Анна: – Ордер, это бог с ним, а вот в этом мы сегодня пойдем!

Кто за один день сошьет вечернее платье – не ясно. Мы обедаем, о чем-то говорим, но пора собираться.

Анна поверх домашней холщовой рубахи заворачивается в парижский отрез и сразу делается поразительно красивой. Уже вся она от плеч до щиколоток черна, тонка и блестяща. Туфли делают ее выше и стройнее. Седые волосы подвиты и напоминают напудренный парик. Она похожа на старую маркизу с парадного портрета.

Мы, по ходу дела, выясняем, что такого подъема (она выставила туфлю из складок) нет ни у кого. Что-то подобное было, правда, у Торнаге, да и то чем-то хуже, и к тому же это было так давно, что теперь уже всеми напрочь забыто. С этим мы спокойны. Непонятно, правда, куда девать оставшиеся складки драгоценной материи, лежащей на пыльном полу. Завернуть нельзя, выпадут. Остается одно – отрезать. Режем. Платье – великолепно. Концерт – само совершенство. Мы все – счастливы. Через день – опять концерт. Опять заворачиваемся и опять что-то режем. Через день – еще концерт! Еще раз заворачиваемся, но тут-то оказывается, что ткани почему-то не хватает. Но решаем, что теперь это будет юбка. Узкая юбка до пола! Наплевать, что придется опять отрезать почти половину, наплевать! Даже хорошо. Оставшийся кусок можно накинуть на плечи, как шаль, и это так подойдет к темно-серому свитеру с высоким горлом. И нельзя же, в конце концов, ходить все дни подряд в одном и том же платье! Какая удача, что это теперь так! Нет, это просто несравненно лучше платья!

Через месяц от отреза остался только шарф.

А тем временем век перевалил за половину…

Глава десятая. Прелюдии и фуги

И стройные сады свидетельствуют мне,
Что благотворствуешь ты музам в тишине.

А. С. Пушкин

А тем временем век перевалил за половину.

Мир готовился отмечать юбилей Баха. Шостакович написал к этому торжеству «Двадцать четыре прелюдии и фуги» – во всех тональностях. Это было большим событием мировой культуры. В Москве много говорилось о новом сочинении Шостаковича, хотя его почти никто не слышал. Рихтер уже учил этот опус и бесконечно им увлекался.

Но на минуту прервемся. Вы, наверное, уже заметили, что с продвижением моего рассказа имя Рихтер почти вытеснило домашнее – Святослав Теофилович. Я сам все время обращаю на это внимание. Это происходит само по себе, хотя, по-видимому, не случайно. Ведь идут годы. Мальчишкой, играя с петухом или бросая с балкона лампочки, я, бесконечно его любя, все-таки не мог до конца понимать, кто он на самом-то деле. С возрастом это постепенно открылось для меня, и в моем внутреннем слухе все чаще звучит имя – Рихтер. Теперь это даже уже не имя, а понятие. Странно думать, что это – фамилия, просто фамилия, так же странно это и применительно к Фальку. «Я видел двух великолепных Фальков». Ничего себе! Тут можно запутаться совершенно. Это все теперь понятия, точно так же, как стали понятиями фамилии Чехов, Толстой, Пушкин, Блок. Однако мы отвлеклись.

Итак, у Рихтера было два издания «Прелюдий и фуг». Оба одинаковые; но одно, совершенно новое, стояло на пюпитре рояля дома, а другое всегда было у него в руках. Куда бы он ни шел, тетрадь была с ним. Он никогда не носил портфелей и папок, ноты держал в руке, и поэтому на картонной обложке имелся серый шершавый след его огромной ладони. Сколько раз я видел его с этой тетрадью, но никогда не видел, чтобы он туда заглядывал. Он только нес ее в руке и в себе. У нас он иногда ставил ее, закрытую, на пюпитр и играл оттуда номер за номером.

Теперь весь мир знает эти несравненные композиции, знает как высшее совершенство мысли и формы.

В поэтическом же отношении это, конечно, подлинно русская, даже, я бы рискнул сказать, советская музыка.