Ригведа

Возвращаясь к тому, что было сказано ранее, необходимо обозначить в намеренно заостренном виде суть проблемы. "Призрачность" ведийской археологии, объясняемая скудостью сохранившихся "вещных" остатков ведийской культуры, далека от случайности (к тому же сама скудость вещей или, по меньшей мере, "отодвинутость" вещного подтверждается и иными источниками, нежели археологические)¹³, и она не может быть целиком сведена к "непрочности" материалов, из которых эти вещи изготовлялись, ибо эта "непрочность" не только причина "вещной" скудости, ноиследствие некоей более кардинальной установки, которая - безразлично от того, была ли она индивидуальной или разделялась всем обществом в целом, - существовала не только в ведийской Индии. Вся линия многочисленных "Памятников" - от безвестного египетского писца ("Мудрые писцы... / Они не строили себе пирамид из меди / И надгробий из бронзы / ... /. Но они оставили свое наследство в писаниях, / В поучениях, сделанных ими...") через горацианское аеге perennius и вплоть до ахматовского "Ржавеет золото, и истлевает сталь / Крошится мрамор. К смерти все готово / Всего прочнее на земле печаль / И долговечней царственное слово" - свидетельствует об этой иной установке¹⁴. В ведийскую эпоху этот выбор был сделан с единственной в своем роде решительностью - слово, а не вещь, дух, а не материя, если упрощенно, но все-таки в соответствии с ведущей идеей описать ситуацию. Возрастание духа требовало вещного "опустошения" (ср. отчетливо выраженную идею "опустошения" в одной из важнейших частей похоронного обряда: оно нужно и покойнику в его посмертном бытии, и живому, старающемуся избавиться от следов смерти; йога также предполагает для практикующего "опустошение" от всего вещно-чувственного).

И слово спасло вещь - сохранило ее имя, рассказало о ее признаках и назначении и донесло эту весть о вещи до наших дней. Самое удивительное состояло в том, что это спасительное слово по крайней мере два тысячелетия вообще не было овеществлено, т.е. записан о¹⁵, а для многих, которые и сейчас почитают его священным, практически оно не овеществлено и по сей день: для ученого брахмана-пандита реальностью является устно произносимый текст и его "слышание" (дгйй), несущее откровение, но не рукопись и не книга. Поэтому, не погрешив перед истиной в главном и наиболее существенном, можно сказать, что от всей ведийской эпохи, от всей ее культуры остался как первоисточник только этот "звучащий" и с захватывающей дух точностью в течение трех тысячелетий (если не более) передающийся от поколения к поколению текст, сохранивший не только весь ведийский космос - язык, словесное искусство, религиозное умозрение, мифологию, ритуал, мораль и право, но и образ жизни человека, его мысли и чувства, его потребности и желания, формы социального бытия и, наконец, весь мир вещей, присутствующий здесь с той полнотой и дифференцированностью, с которой несовместимы крайне скудные и слишком "общие" вещи, открытые ведийской археологией, но все-таки уступающий по своему значению миру идей и эстетически отмеченных образов. В этом отношении ведийская (и даже послеведийская на протяжении еще нескольких столетий) традиция принципиально отличается от древних культур Ближнего Востока или крито-микенской культуры, для которых столь характерна ориентация на вещь, ее регистрацию, классификацию, учет, на хозяйственно-экономическую ее роль ("деловые" документы в значительной степени тексты о вещах или их эквивалентах). Но несмотря на сугубо "вещеведческий" характер этих деловых документов типа текстов на линеарном В, смысл вещи, ее потенциальная глубина, ее роль в культуре (и не только материальной) полнее и интенсивнее выявляют себя в мифопоэтических текстах подобных РВ, чем в текстах, специально посвященных вещам и ими, строго говоря, исчерпывающихся. Мандельштамовскому "Египту вещей" противостоит "Индия слов", вводящая в "Индию мыслей".