Решающее лето

Она сняла шляпку, сославшись на то, что она ей мала и стягивает голову, и теперь при свете лампы, стоявшей позади нее и бросавшей яркий сноп света через дыру в розовом шелковом абажуре, я увидел ее лицо и необыкновенно изящную маленькую головку.

У нее был нежный длинный рот, не казавшийся крупным благодаря тонким губам, нос, пожалуй, с немного высокой переносицей, серые глаза, темные брови и ресницы. Лоб, высокий, крутой, как на портретах старых фламандских мастеров, придавал ее лицу какую-то удивительную строгость и чистоту. Она знала это и стягивала светло-каштановые мелко вьющиеся волосы в тугой пучок на макушке, оставляя открытыми лоб, шею и уши. Она казалась лишенной ярких красок, почти бесцветной: кожа, глаза, волосы — все было бледных, приглушенных тонов. Однако ее внешность производила впечатление чего-то гармоничного и законченного.

Я, должно быть, слишком пристально смотрел на нее, ибо, заметив это, она смутилась. Открыв сумочку, она порылась в ней и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, вынула колье из небольших металлических пластин разной величины, напоминавшее круглый воротничок или ошейник, и застегнула его вокруг длинной тонкой шеи.

— Только сегодня утром взяла его у ювелира, — смущенно улыбнувшись, объяснила она, обращаясь к Наоми, и совсем забыла о нем. Без него я чувствую себя полуодетой.

Это колье в стиле греко-римских античных украшений буквально преобразило ее, еще больше подчеркнув изящество точеной головки, теперь существующей как бы отдельно от ее тела.

— У меня тоже было нечто в этом роде, — заметила Наоми, и они погрузились в разговор о ювелирных изделиях и их практической недоступности в наши дни.

Филд, которому наскучило их слушать и не терпелось продемонстрировать мне необычайное остроумие и образованность своей приятельницы, снова принялся расхваливать Элен Эштон и рассказывать о ее работе в министерстве.

— Что бы твой Эйрли делал без тебя? Это ее начальник, Клод. Ведь если говорить откровенно, так это он работает под твоим началом, Элен. А раз ты командуешь Эйрли, значит — и всем министерством.

— Ну это уже сущий вздор, — запротестовала Элен. — И не вздумай говорить о книге Бернэма, Джон, ведь ты ее даже не читал.

— Да, я теперь почти ничего не читаю, — с искренним сожалением произнес Джонни. (Насколько я знал, он был одним из самых начитанных людей, каких мне доводилось встречать, и гораздо более эрудирован, чем я, но он вечно жаловался на собственное невежество и неосведомленность.) Пока мы ужинали, он болтал всякий вздор, стараясь казаться прежним Джонни, каким я знал его год назад. Но произошедшая в нем перемена была столь же разительной, как и перемена в Наоми.

Я спросил, доволен ли он работой.

— У нее есть свои положительные стороны — она интересная, живая, иногда носит конфиденциальный характер, и это льстит самолюбию. Связана с разъездами. Короче, в ней есть все, за исключением материальной обеспеченности. Однако…

— Что «однако»? — спросила Элен Эштон со свойственной ей резкостью.

— Я просто хотел сказать, что деньги — это еще не все. Как ты считаешь, Клод?

— Думаю, что совсем не так плохо иметь их.

— Уверен, что Нао знала бы, как ими распорядиться, если бы они у нас были. Ну а пока приходится кое-как сводить концы с концами.

Наоми бросила на него какой-то странный, удивленный взгляд, но тут же быстро опустила глаза и что-то сказала Элен.

— Кстати ты не знаком с неким Хезерингтоном? — вдруг спросил я Филда. Его глаза широко распахнулись, сузились, но затем взгляд их снова стал открытым и простодушным.

— С кем, ты сказал?

— С Хезерингтоном. — И я пояснил, кто это такой.

— А-а — протянул Джонни. — Вот ты о ком! Я о нем слышал. А что тебя интересует?

— Он говорил о твоем шефе.

— Неужели? — Джонни пожал плечами. — Я не имел чести лично с ним встречаться. По крайней мере что-то не припоминаю.

Наш разговор, казалось, совсем не интересовал Наоми, но на Филда, я уверен, он произвел впечатление.

— Когда-то это была ужасная газетенка! — воскликнула Элен. — Но в последнее время вдруг стала интересной. Как вы считаете, это заслуга редактора?

— Очевидно, — ответил Филд со своей легкой и приятной улыбкой. — Хороший редактор — это всегда тот, кого только что сняли. Его идеи, как правило, осуществляются только после того, как ему дали по шапке и его место занял другой. Он возмущен, обижен, страдает, а тем временем его слава достается его преемнику. Так, к сожалению, бывает.

— Журналистика всегда была презренным занятием. — Элен Эштон произнесла это так, будто следствие закончилось и она решительно и бесповоротно выносила приговор. — Большинство газет просто радуется, когда в стране возникают трудности.

— Это относится только к оппозиционной прессе, — заметила Наоми.

— Допустим, — резко ответила Элен, — но в таком случае выходит, что патриотизм как абстрактное понятие — просто нелепость.

— А есть ли ради чего быть патриотом? — спросил Филд.

— Разумеется. Или ты считаешь, что нам следует просто устроить дешевую распродажу и закрыть лавочку?