Решающее лето

Наоми кивнула, но ничего не ответила. И я вдруг понял, что так смутило меня в ней. Когда она выходила замуж за Джонни Филда, она знала, что он слаб, а она сильна. Она готовилась опекать его и ухаживать за ним, льстить ему и поддерживать в нем уверенность, пока наконец не сможет передать ему частицу своей. Он зависел от нее и поэтому принадлежал ей, чтобы она могла оберегать его и повелевать им. А теперь, когда Джонни где-то в чем-то преуспел, их отношения резко изменились. Она по-прежнему чувствовала за него ответственность, но это уже не была ответственность опекуна за опекаемого, скорее, все теперь было наоборот. Она более не была ни сильна, ни уверена в себе, как прежде. Когда-то она, должно быть, уступила Джонни, не потому, что он того потребовал — на это он просто не был способен, — а просто потому, что любила его и хотела поднять в глазах других. И еще, должно быть, потому, что ей было приятно, когда им восхищались. А теперь ей приходится ему во всем уступать, потому что он научился сам принимать решения. Она по-прежнему любила его, но утратила былую уверенность как в нем, так и в самой себе.

— Знаешь что? — весело воскликнул Филд. — Если мы действительно тебе не помешаем, мы еще немного побродим здесь, пока ты не закроешь, и я постараюсь доказать Элен и Нао, что кое-что смыслю в искусстве. А потом ты составишь нам компанию. Идет?

Я подумал с минуту и согласился. Он еще не знал о смерти Хелены, и будет лучше, если я сам скажу ему об этом.

— Вот и чудесно! Который теперь час? Двадцать пять пятого? Ну, скажем, если мы побудем здесь до пятнадцати минут шестого?

— Мне хватит двадцати пяти минут. Обычно мы закрываем в пять.

Наоми и миссис Эштон поднялись наверх, в зал, а Джонни задержался еще со мной внизу.

— Вы по-прежнему живете в Ричмонде? — спросил я его.

Он покачал головой.

— Нет. В прошлом году умерла тетка Наоми: у бедняжки случился удар, и дом пришлось продать. Наоми получила какую-то долю от продажи, и мы сняли квартирку на Бромптон-роуд. Квартирка — это, конечно, громко сказано: комната, крохотная кухня и ванная.

Бромптон-роуд, подумал я. К сожалению, это совсем близко от Челси. Я спросил, по-прежнему ли он работает у своего члена парламента.

— О да, конечно. Он недавно уехал за границу, и я фактически бездельничаю. Только поэтому мне и удалось выбраться сюда. Послушай, Клод, старина…

— Что?

— Давай договоримся: кто старое помянет, тому глаз вон.

— Ладно, согласен.

— Я рад, что и ты такого же мнения. Не думай, что я все забыл. Мне немалого стоило прийти сегодня, ей-богу. Чем больше думаешь, тем чертовски сложнее все кажется… И все же я ужасно рад… — Он смотрел на меня застенчиво и робко, а голос его, казалось, просил о чем-то и увещевал. Он был тихим, задушевным, просительным. — Расскажи мне о вас. Как Хелена?

— Хелена умерла месяц назад, — ответил я. Я плохо себе представлял, как он воспримет это известие. Но он почти никак не реагировал, лишь лицо его стало серьезным. Он, как положено, помолчал некоторое время, а потом промолвил еще более тихо и задушевно:

— Мне очень жаль. Что еще я могу сказать? Что здесь вообще можно сказать?

— Ничего.

— Как это произошло? Она была больна?

Я рассказал ему.

Наконец он воскликнул:

— Нет, этого не должно было случиться с Хеленой! Это просто невозможно. Она была необыкновенной женщиной. — И, повернувшись ко мне спиной, слегка втянув голову в плечи, он стал медленно подниматься по ступеням. Это был эффектный уход. Джонни ничуть не переиграл. Через секунду до меня донеслись приглушенные голоса и восклицания Наоми: — Нет, Джонни, не может быть! — Затем наступила тишина. Я услышал, как Элен Эштон сделала какое-то замечание о картине. И неожиданно донесся молодой и веселый смех Филда; так мог смеяться только беззаботный и счастливый человек.

Когда я запер галерею, они повели меня в маленькое кафе на Брутон-стрит. Филд был в меру сдержан, но не настолько, чтобы испортить остальным настроение. Он заговорил с присущей ему нервной горячностью о вещах, которые могли меня интересовать. Он недавно побывал в Париже и сейчас находился под впечатлением философии экзистенциалистов.

— Важно только то, что существует здесь и сейчас. Это главное, насколько я уловил, — добавил он с характерной для него нарочитой неуверенностью, я довольно невежествен, когда речь идет о всяких высоких материях. Я, разумеется, стараюсь разобраться, понять, но не всегда удается сразу, ты ведь меня знаешь, Клод. Опыт данной конкретной минуты, в данном конкретном месте. Что еще? Что-то о долге и ответственности, об умении понимать и принимать. Элен, я верно говорю? Она в этом разбирается, Клод. Она умница и не последний человек в министерстве торговли — само воплощение «революции управляющих»[7], можешь мне поверить. Там иначе нельзя.

— Ты говоришь ерунду, Джон, — заметила Элен Эштон. Ее приятный, мягкий голос вдруг прозвучал очень твердо и чересчур громко, но именно это заставило меня впервые по-настоящему внимательно посмотреть на нее.