Рембрандт

Лейтенант почувствовал искушение, но еще не поддался соблазну. Он смотрел поверх головы своего начальника и, судя по неподвижности его янтарных зрачков, уже видел на этой пустой стене себя, любимца всего отряда, примерного воина и гражданина.

— Вот что я вам скажу, — объявил Баннинг Кок. — Я попридержу двадцать флоринов, что вы мне сейчас вернули, и пущу их на подписку как ваш задаток.

Еще чего!

— А почему бы нет? В конце концов, деньги вы все равно не заработали, а выиграли; к тому же это последняя для нас возможность занять место на стене. Я хочу, чтобы у людей осталось воспоминание о моем отряде и его капитане. И, наконец, это самый простой способ оказать по-настоящему большую услугу нашему приятелю.

Последний довод Кока возымел гораздо большее действие, чем он ожидал: ничто так не прельщало лейтенанта, как возможность возвысить себя в собственных глазах.

— Но я же только пытался рассмотреть дело со всех сторон, — запротестовал Рейтенберг. — Такой шаг нельзя предпринимать не подумавши, не так ли?

— А я ничего не предпринимаю не подумавши, — возразил капитан. — Если я заявляю, что действовать надо быстро, то лишь потому, что через день-другой мы уже вообще не сможем действовать. Уверен, что ни один из моих людей не останется в стороне, хоть большинство их и не знакомо с Рембрандтом. Они согласятся заявить претензию на место и доверить мне выбор художника — они достаточно полагаются на мое суждение.

— Ради бога, Баннинг, не говорите таким тоном, словно я возражаю против картины или недостаточно полагаюсь на ваше суждение. Как ни слабо я разбираюсь в живописи, мне ясно, что Рембрандт — первый художник Амстердама, хотя сейчас он не в моде. И уж во всяком случае я с радостью отплачу ему за гостеприимство, которое оказывали мне в его доме.

— В этом я не сомневаюсь. Что до меня, то дело тут даже не в благодарности за гостеприимство. Я до сих пор не могу простить себе, что не добился, чтобы его назначили в комиссию художников, созданную по случаю приезда Марии Медичи. Это его задело, правда? Я сам видел, что задело. И что еще хуже, это уязвило нашу бедную маленькую чаровницу в самое трудное для нее время, сразу после смерти второго ребенка.

Капитан упомянул о Саскии по чистой случайности, но случайность эта оказалась удивительно счастливой: в глазах лейтенанта засветилась неподдельная нежность.

— Не будем говорить им об этом, Баннинг, пока не заключим контракт по всей форме. У нас могут возникнуть трудности, а я не хотел бы огорчать ни Рембрандта, ни его жену, — попросил он.

Но капитан уже понимал, что трудности, упомянутые любимцем отряда, отныне превратились для него из удобного средства сохранить свои флорины в досадное препятствие, которое непременно надо преодолеть, и превращение это вызвано воспоминанием о хорошеньком личике, заплаканном, как у ребенка, чьи ожидания обмануты.

— Какие же препятствия вы предвидите? — осведомился Кок, не сомневаясь, что теперь он говорит с единомышленником.

— Моя мать уверяет, что у него становится все меньше заказов.

— Ну, если то же самое скажет кто-нибудь из отряда, ответить легко: ему было не до портретов — он выполнял заказ принца.

— Его не любят мейденцы. Эти «Диана» и «Ганимед», написанные им…

— Ах вот оно что! Я лично считаю это нашим преимуществом. Если представится возможность, устройте так, чтобы младшие офицеры отряда посмотрели эти картины — они их только позабавят.

— Найдутся такие, которые будут возражать против Рембрандта, потому что он потребует длительного срока. Все знают, как долго он работает над своими вещами.

— Ну и что из того? Чем дольше он будет писать, тем лучше получится картина. Нам надо торопиться не с ней, а с местом для нее.

— Ну что ж, действуйте. Завтра же уславливайтесь о месте.

Капитан отодвинул кружку, расправил усы и постарался придать лицу неторопливое внушительное выражение.

— Я не склонен спешить, — сказал он. — Речь пойдет о значительной сумме, причем нам с вами предстоит покрыть самое меньшее треть ее: во-первых, мы — старшие офицеры; во-вторых, мы, естественно, будем на первом плане, во весь рост и со всеми подробностями.

— Как вы полагаете, сколько составит наша доля? Самое разумное — не обинуясь, сказать всю правду.

— Ну, флоринов пятьсот или около того, — ответил Кок.

— Пятьсот флоринов?

Лейтенанта опять пробрала дрожь, и он принялся тереть руки, явно желая показать, что дрожит не от непомерности суммы, а от холода.

— Да, полагаю, что-нибудь в этом роде, и считаю, что по справедливости должен выложить триста, а то и триста пятьдесят из собственного кармана. Ваша доля не превысит полутораста флоринов, хотя вам будет уделено столько же внимания, сколько мне.

Последняя великодушная тирада капитана прозвучала в уже почти опустевшем зале. Лейтенант медленно обтер усы и полез в кошель за чаевыми для Якоба.

А капитан ждал, просто ждал, пока его помощник не вытащил из заветных глубин своего кошеля припрятанные пятнадцать флоринов и не положил их на залитый пивом стол, рядом с кружкой Кока.