— Да, в том углу для картины темновато, хоть, конечно, и безопасно — ни мушкетом не стукнут, ни копьем не порвут.
Старик вернулся к своим бутылкам и бочонкам, а капитан все присматривался к свободному месту на стене. Да, оно очень неудачное — там черно как в аду, и обязательно будет казаться, что марширующий отряд либо выходит из окна, либо входит в камин. Вечером там и вовсе ничего, кроме самых ярких красок, не разглядишь: уж на что была богата палитра Кетеля, но там и его колорит бы не помог. Коку вспомнились сине-зеленые волны в летний день, чистый алый, тронутый оранжевым тон, желтые, сочные, как блестки золота… Где, черт побери, видел он эти краски? Капитан закрыл глаза и опять увидел их на восточном тюрбане, полосе сине-зеленого неба позади убегающей Далилы и шафрановом одеянии одного из гостей на пиру Валтасара. Да ведь он видел их на этой же самой улице, в мастерской Рембрандта! Только один человек пишет так лучезарно, что способен рассеять темноту этого мрачного угла, и зовут его Рембрандт ван Рейн.
Капитан настолько обрадовался этой мысли, что долго удивлялся, почему она не пришла ему в голову раньше. Да, это можно сделать великолепно! Капитан представил себе полотно, заполненное воинственной сумятицей, людьми, которые разворачивают знамена и заряжают мушкеты, и прежде всего его, Кока, персоной. Но хотя его сердце начинало учащенно биться всякий раз, когда он рисовал себе свое собственное изображение, величественно выступающее из темноты, он все же, не покривив душой, мог бы утверждать, что им руководит не только тщеславие, но и менее корыстные побуждения. Картина возвеличит не только его, но и художника. Конечно, Рембрандт пользуется благоволением принца, его «Страсти господни» висят в Гааге, но репутация у него в Амстердаме почему-то отнюдь не такая прочная, как можно было бы ожидать. С тех пор как его «Урок анатомии доктора Тюльпа» наделал столько шуму, прошло уже семь лет, и хотя нельзя сказать, что за это время удача отвернулась от него, имя его уже не вызывает былых восторгов: другие — Питерс, фон Зандрарт, даже Говарт Флинк, бывший его ученик, теперь в большей моде, чем он. Новая возможность открыто, широко, драматично проявить свой талант — вот что по-настоящему нужно Рембрандту. Ему нужен заказ на картину, изображающую отряд капитана Баннинга Кока. Дадим ему этот заказ, и он создаст шедевр, который затмит самые прославленные картины Амстердама.
Наконец появился лейтенант Рейтенберг; нос у него покраснел от холода, в изящной бородке и пышных локонах запутались снежинки. Он извинился за опоздание, тут же выложил из кошелька двадцать флоринов и вручил их Коку с таким видом, словно сам факт их возвращения уже оправдывал его поздний приход.
— Простите, что дрожу — на улице собачий холод, — заключил он.
— Играли в кости? — осведомился капитан.
— В кости? Нет, в триктрак в «Короне». Выиграл у одного развеселого англичанина эти двадцать и еще пятнадцать.
— Я посоветовал бы вам придержать их еще хоть на несколько дней.
— Как раз это я и собираюсь сделать. — Намерения у Рейтенберга всегда были самые благие. — А чего ради?
— А ради того, — капитан не удержался и решил немедленно изложить свой замысел, — что вас попросят подписаться на них. Полчаса назад мне пришло в голову, что здесь осталось всего одно место для картины. Если мы не займем его для нашего отряда, это сделают другие.
Лейтенант сморщил нос.
— Я думал, все места уже заняты, — сказал он.
— Нет, остался еще вон тот большой простенок в углу.
— Вон там? Боже, какое ужасное место! Черно как в желудке. Там же картину никто не заметит!
— Это будет зависеть от художника.
— Помилуй бог, Баннинг, да чем же он будет писать? Горящими углями? Расплавленным железом? Вам придется надеть черный бархат. Понимаете ли вы, что с середины комнаты вас будет почти не видно? Пояс, шпага, руки да лицо — вот и все, что разглядят люди, а это чертовски мало.
Казалось бы, подобная перспектива должна была обескуражить капитана, но она только подогрела его. Он представил себе, как будет выступать из темноты все названное Рейтенбергом на фоне бархата, чей блеск так неподражаемо передает Рембрандт, и мысль лейтенанта понравилась ему.
— Вы-то, во всяком случае, не пострадаете, — сказал он. — Вы имеете право надеть все, что пожелаете, и ваш желтый камзол с золотыми галунами будет выделяться достаточно ярко.
— Нет, этого никому не написать в такой дыре: даже мой камзол и тот не будет виден.
— Да, Питерсу не написать, фон Зандрарту и Флинку тоже, за это я головой ручаюсь. Но есть один человек — наш друг с этой улицы. Он напишет, и напишет великолепно.
— Рембрандт? Я о нем и не подумал.
— А вот теперь возьмите да подумайте. Вспомните, какие у него краски в «Свадебном пире Самсона» или на том полотне, где Валтасар видит надпись на стене. При таких красках даже лучше, что картина будет висеть в темном месте: он так напишет галуны на вашем камзоле, что они будут бить в глаза даже тому, кто встанет у камина на противоположной стороне зала.