Рембрандт

Эти рукоплескания и ликующий звон колокольчика, потрясаемого председателем банкета, возвестили о завершении томительной церемонии. Поздравители уже выстраивались в очередь, и Рембрандт, схватив жену за руку и лавируя между группами гостей, побежал туда, где под редкими деревьями стояли сегодняшние ораторы. Он с Саскией, пожалуй, еще поспеет домой, и кто-нибудь из офицеров, возвращаясь из Стрелковой гильдии, заглянет к ним.

Но выпутаться из этой истории оказалось потруднее, чем предполагал художник. Добрый доктор раздражающе отеческим тоном предупредил, чтобы Рембрандт и не думал удирать, а, напротив, задержался — надо же по крайней мере поздравить второго оратора.

— Но я незнаком с ним, и мы собирались…

— Ничего, познакомитесь.

— Но мы ждем, что к нам зайдут офицеры и…

— А он ждет, что вы подойдете и поговорите с ним.

— Но почему?

— Потому что я ему сказал, что вы это сделаете. Подождите несколько минут, и я представлю вас. А ваша компания, видит бог, потерпит — я не слишком часто прошу вас об услуге.

И Тюльп потащил ван Рейнов туда, где им предстояло произнести благоглупости, которых от них требовали. Фондель уже скатал в трубку длинный лист, по которому читал свой шедевр и передал пергамент фон Зандрарту, принявшему его с таким видом, словно это был свиток священного писания. Тем не менее разговаривая с учтивым поэтом, было как-то неловко брать воинственный тон, и, не стой рядом с ним этот проклятый, доводящий до белого каления немец, Рембрандт, пожалуй, сказал бы ему то, что, несомненно, говорил каждый: «Я с истинным наслаждением и удовольствием прослушал великолепные стихи, которые вы сегодня прочли».

Но сказать это он не мог, во всяком случае, не сказал. Когда Тюльп, стоявший позади него и Саскии, по-отечески подтолкнул его в плечо, художник выдавил только:

— Вы прочли сегодня очень ученую вещь, господин ван ден Фондель. Она так богата мыслями, что, боюсь, я не все понял. Надеюсь, мы скоро увидим ее напечатанной.

— Вам трудно было следить за некоторыми строфами, господин ван Рейн? — осведомился поэт.

— Нет, я имею в виду не отдельные строфы. Я хотел сказать, что стихотворение в целом нелегко воспринять на слух.

— Неужели? А вдруг такое же впечатление сложилось и у других слушателей? — искренне забеспокоился Фондель. Губа его под мягкими усами отвисла, на гладкий круглый лоб легли две морщины.

— Ну что вы! — возразил Тюльп, награждая своего протеже новым толчком в бок и другой рукой обнимая Саскию за талию. — Стихи всем доставили истинное наслаждение. Это совершенно очевидно. Мой друг хочет сказать лишь, что при повторном чтении удовольствие будет еще большим. Поэзия — вещь, очень насыщенная смыслом. Лично я никогда не усваиваю стихи полностью, пока не прочту их по крайней мере дважды.

— Понять это произведение не составляет никакого труда, — вмешался фон Зандрарт. — Оно написано так, что его можно воспринимать на слух. Оно настолько ясно, что доступно даже ребенку.

— В самом деле? — вставил Рембрандт, чувствуя, что нервный смешок вновь начинает щекотать ему горло. — Не кажется ли вам, что классические намеки несколько сложны — для этих стариков, например?

— Очень верное замечание! — согласился Фондель, отбрасывая пухлой рукой спустившуюся на лоб прядь волос. — Не спорьте, Иоахим. Старики, конечно, не поняли стихотворения — оно было написано не для них, а для жертвователей. Признаюсь, меня всегда интересовало, можно ли написать стихи, одинаково понятные и простым, необразованным людям и людям со вкусом и культурой.

— Не понимаю, почему это беспокоит столь выдающегося человека, как вы? — сказал фон Зандрарт. — К лицу ли тому, кто оседлал Пегаса и взлетает к звездам, обременять свой разум заботой о простых конюхах, которых он оставил внизу, в конюшне? Если вы не хотите, чтобы ваше творчество превратилось в жалкий лепет, отбросьте всякую мысль о тех, кто неспособен понять вас. С них довольно и того, что им разрешают слушать и подбирать крохи, которые падают им в руки.

Простые конюхи в конюшне?.. Тюльп изо всех сил стиснул его плечи, Саския легонько сжала ему руку, но Рембрандт уже не мог сдержаться. Этот немец наклеивал мерзкий ярлык не только на бедных стариков из Дома призрения — Хармен Герритс, неграмотный мельник из Лейдена, тоже был им оскорблен и унижен.

— Прошу прощения, — сказал он голосом, в котором звенел такой накал, что дама-благотворительница, собиравшая грязные салфетки с ближайшего стола, испуганно вздрогнула. — Должен ли я понимать господина фон Зандрарта так, что этих стариков или простых конюхов, как он предпочитает их называть, следует отнести к существам низшего порядка на том лишь основании, что они никогда не слыхали о Диане и Прозерпине? Я не сведущ поэзии, но, как художник, могу сказать: взгляните на эти лица, и вы прочтете в них куда больше, чем на лице любого из ваших господ со вкусом и культурой. Я знаю это: я писал и тех и других. И, когда я чувствую, что выдыхаюсь, я иду к этим простым конюхам, и они обновляют меня.