Рембрандт

Врач взял теплый сверток, повернулся и протянул его Рембрандту, который принял ребенка не столько радостно, сколько опасливо. Но стоило малышу несколько раз вздохнуть и чуть-чуть пошевелиться в шерстяных пеленках, как усталое лицо художника утратило свою суровость: нежность стерла с него обострившиеся линии и смягчила углы горько сжатого рта. Грубая небритая щека легко и осторожно прикоснулась к круглой маленькой головке, холодные светлые глаза затуманились слезами.

— Как вы назовете его? — спросил врач, чтобы прервать молчание.

— Ромбартусом, по отцу Саскии. Но я боюсь сделать ему больно — он такой маленький и слабый.

— Он посильнее, чем вы думаете. Возьмите малыша, няня, его действительно пора запеленать. А вы, Рембрандт, поцелуйте на ночь жену и ступайте угостите меня бокалом вина: уж хоть этот гонорар я с вас получу — не зря же я тащился сюда в такую ночь.

Выходя из комнаты, Тюльп услышал, как Саския, назвав мужа «моим бедным медведем», справлялась, получил ли он на ужин что-нибудь горячее. Чтобы не докучать им своим ненужным присутствием, врач, держа свечу в руке, побрел в мастерскую, но не стал смотреть картины, мерцавшие вокруг него во мраке, а поставил свечу на стол и прижался лбом к прохладной оконной раме. Так он и стоял до тех пор, пока не вошел хозяин, уже успевший привести себя в порядок — он причесался, застегнул ворот, надел домашние туфли.

— Вот теперь вид у вас стал получше, — заметил доктор.

— В самом деле? — Рембрандт наполнил два бокала и придвинул к столу два табурета. — Я не сказал бы, что чувствую себя много лучше. Ох, как она кричала под конец… Не понимаю, как могут люди после этого хотеть второго ребенка. Я не забуду этого до конца дней своих.

— А вот она, уверяю вас, уже забыла. Самое разумное в таких случаях — выбросить все из головы, что вы и сделаете, как только вернетесь к своей работе.

И Тюльп жестом указал на картины, стоявшие за краем озаренного светом круга. То там, то здесь от полотен исходило призрачное сияние — блестел нож, мерцал шелковый тюрбан, изысканно белело причудливое кружево. Их создатель взглянул на них и пожал тяжелыми плечами.

— Сегодня я просто не могу себе представить, что когда-нибудь вернусь к ним, — сказал он.

— Почему?

— Не знаю. Они кажутся мне чем-то таким, что было не наяву, а только во сне.

Врач, держа бокал в руке, встал с табурета.

— Покажите-ка мне, что у вас есть, — попросил он, — не потому, разумеется, что склонен был смотреть сейчас картины, а лишь потому, что подумал: «Они снова оживут для их творца, если он взглянет на них глазами другого человека». Хозяин взял свечу, прошел вперед и осветил картины, но в каждом его движении явственно чувствовалось равнодушие.

Вот высокопарный, театральный Христос, смахивающий на плохого актера, возносится в небеса на облаке, которое подталкивают серафимы. А вот Самсон яростно потрясает кулаком перед носом своего тестя. Дальше идут портреты — изящные дамы, утонченные господа и сам Рембрандт в мехах, перьях и драгоценностях. Резкая вертикальная тень, проходящая через середину лица, делает его мужицкий нос не таким широким, губы — не такими толстыми; глаза, один из которых на свету, а другой в тени, кажутся холодными, житейски мудрыми и потрясающе жестокими…

Взвинченный этими глазами, Тюльп решил не обращать внимания на то, что написано, и думать только о чисто живописных достоинствах картин. Тут, на его взгляд, есть чем восхищаться. Жаль только, что сам он недостаточно сведущ в искусстве и не умеет найти слова для описания густых величавых мазков, тончайших, почти неприметных переходов от яркого света к глубокой тени, слоев краски, плотно ложащихся друг на друга, что придает такую непосредственность и в то же время осязаемость драгоценным предметам — жемчугам, переливчатому атласу, кусочкам золота.

Тюльп расхваливал, как мог, одну вещь за другой, но Рембрандт оставался равнодушен.

— Их надо смотреть не при свечах, — сказал он, отворачиваясь и ставя подсвечник на стол. — Во всяком случае, я уже сказал вам: ни одна из них сегодня меня не волнует.

— Это, наверно, потому, что у вас только что было тяжелое потрясение. Чтобы прийти в себя, нужно время.

— Едва ли. Раньше такого не случалось.

Они вернулись к своим табуретам. Хозяин сидел, поставив локти на колени, подперев подбородок сложенными руками, и глаза его под тяжелыми веками казались узкими щелочками.

— Помнится, после смерти отца мне не терпелось вернуться к работе, а когда я взялся за нее, я стал писать лучше, чем раньше.