Река убиенных

– То есть, я так понял, что школа разведки вас вполне устраивает, фельдфебель?

– Предпочел бы обычный лагерь для военнопленных, – вяло пробормотал Розбах. – Я – пленный и согласно международной конвенции…

– Это буржуазная конвенция, унтер-офицер, – еще раз понизил его в чине Штубер. – Всякого пленного, который обвиняет Красную армию в нарушении этой вражеской конвенции, у нас принято вешать.

– Проклятие… Тогда сделайте что-нибудь, чтобы меня отправили… если можно, в офицерский…

– Что, «в офицерский»? Лагерь, что ли? Я вас спрашиваю! – вдруг вспомнился Штуберу теперь уже незабываемый для него капитан Грошев.

– Лагерь, господин лейтенант, – еще тише проговорил Розбах.

Штубер издевательски расхохотался.

– В таком случае, придется сразу же повышать вас до капитана. В офицерские принимаем, только начиная с чина капитана. Или оберлейтенанта СС. Для эсэсовцев скидка. Слушайте вы, идиот. Мало того, что вы угодили в плен, так вы еще и пытаетесь убедить противника, что офицеров вермахта подбирают исключительно из дебилов. О каком лагере для офицеров вы здесь несете? Их у нас в помине нет. Вообще никаких лагерей для военнопленных. Из какого полка?

– Что?

– Из какого вы полка, кретин?

– Второй пехотный.

– Восьмой дивизии? – добавил Штубер. – Я вас спрашиваю.

– Восьмой.

– Командиром которой является генерал-майор Вензель?

– Вот видите, вы и так все знаете.

– Да, мы знаем все. Но это не освобождает вас от необходимости отвечать на мои вопросы.

– Но ведь я отвечаю, – испуганно заверил пленный.

– Сколько людей в вашем батальоне?

– Понятия не имею. После этой атаки…

– Сколько было до атаки?

– Человек семьдесят.

– Фамилия командира батальона? Чин?

– Майор Нойман.

«Пора прекращать допрос, – сказал себе оберштурмфюрер. – Иначе этот болван выдаст мне весь генералитет, – презрительно ухмыльнулся он. – Включая командующего Южной группы войск генерала Гольдера. И тогда трудно будет убедить его в необходимости возвращаться к своим. А пока что на него еще можно положиться. Во всяком случае, никакого иного гонца до этой ночи Бог нам не пошлет».

Шла минута за минутой. Штубер молчал. Пленный сначала не придавал этому значения, потом, поняв, что молчание затягивается, отвел глаза от лужи, которая была обещана ему в качестве усыпальницы, наконец, начал нервно покашливать и шаркать ногами, пытаясь привлечь к себе внимание советского лейтенанта. Однако Штубер задумчиво смотрел куда-то мимо него, в выжженную степь, и, казалось, совершенно забыл о допрашиваемом.

– Так что со мной будет, господин лейтенант?

– Товарищ лейтенант, – угрожающе уточнил Штубер.

– Товарищ лейтенант. Именно так я и хотел сказать.

– Семенюк! – позвал Штубер. Все это время новобранец сидел неподалеку, по-турецки поджав ноги и не снимая пальца со спускового крючка винтовки. Подстраховывая своего командира, он не решался спускать глаз с пленного немца. – Уведи его в мой окопчик. И снова свяжи.

– Господин лейтенант! Умоляю вас, господин лейтенант… – сцепил руки у подбородка пленный, решив, что русский офицер приказал расстрелять его. – Но ведь я ничего не совершил. Предайте меня хотя бы суду. Я – военнопленный. Нельзя же просто так, своей властью.

– Предать вас суду? – поднялся Штубер. – Суда у нас нужно заслужить, товарищ ефрейтор. Своим мужеством. Но если вы так настаиваете… могу устроить вам суд. – Он смерил лейтенанта с ног до головы и, уже уходя, бросил: – Суд я вам даже обещаю, рядовой.

36

Свет этого странного невесть откуда взявшегося диска проникал в амбразуры дота, слепил окуляр перископа, в который Громов пытался рассмотреть его, а серую заводь Днестра просвечивал так, словно где-то там, в глубине ее, зарождалось и все выше и выше поднималось к поверхности некое подобие луны, готовой вот-вот вырваться из мутных потоков реки и взметнуться в ночное поднебесье.

Под сенью этого сияния по обоим берегам реки вдруг воцарилась непривычная, необъяснимая, какая-то вселенская тишина. Все, что еще несколько минут назад жаждало смерти и в то же время вздрагивало в страхе за свою жизнь, накапливая ненависть для того, чтобы отобрать ее у подобного себе, – теперь вдруг затихло, замерло, застыло, осененное этим странным молочно-голубоватым светом, словно снизошедшей из глубины Вселенной небесной благодатью.

По ту и эту сторону Днестра, на прибрежных холмах и высотах, окопах и дотах, люди, затаив дыхание, в изумлении смотрели на странное небесное сниспослание сие, ощущая в душах зарождающееся чувство первопровидцев, питающееся не вполне осознанным, но глубоким и искренним чувством покаяния.

– Ты явился, Господи!.. Не бери нас к себе, а помири и наставь на путь христовый.

– Ты с кем это беседуешь, Кожухарь?

– С Господом.

– Молишься, что ли?

– Не молюсь, а объясняю. Он ведь сам уже не ведает, что творит. Ты явился, Господи. Но почему только сейчас? Чтобы отпевать нас? Отпевать и убивать у нас и без Тебя есть кому. И ненавидеть – тоже. Ненавидеть мы от Тебя научились. И карать – во имя Твое. Так явись же. Научи, надоумь…

– Прекратить, Кожухарь, – негромко и незло прервал Андрей молитвенное стенание связиста.