Река, текущая вспять

Там рядом уже сидел какой-то человек, а между колен у него стояла ивовая клетка. Мне хватило одного взгляда.

— Хочу вот эту.

— Кого «эту»? — рассеянно отозвался отец, который не заметил ни человека, ни клетку.

— Вот эту птичку.

Это была маленькая амадина, вся бирюзово-синяя, а горлышко ярко-желтое. Никогда не видела я такой красивой птицы. Я влюбилась в нее с первого взгляда.

Продавец, тощий старик, взял клетку и поставил передо мной, чтоб я могла получше рассмотреть птичку. Похоже, он был не слишком разговорчив.

— Сколько она стоит? — спросил отец.

— Пятьсот тысяч ливров плюс бутылка рома, — преспокойно заявил старик.

Мы не поняли, и он пояснил:

— Пятьсот тысяч ливров — столько стоит птица. А бутылка рома — в утешение мне, что я ее теряю. Потому что эта амадина — не просто птица. Это принцесса, заколдованная больше тысячи лет назад. Посмотрите, какой у нее клювик, какие глаза. Она хотела бы заговорить, рассказать нам свою историю. И не может. Только поет.

Я прильнула лицом к самой клетке, а птичка словно заклинала меня: «Это правда! Правда! Верь!»

Отец молчал. Он переводил взгляд с продавца на клетку, с клетки на продавца. Только было открыл рот — наверное, хотел поторговаться, — как продавец снова заговорил:

— Я старый человек и не могу больше работать. Эта птица — все, что у меня есть. Вот почему я прошу за нее пятьсот тысяч ливров и ни на грош меньше. Плюс бутылка рома…

Тогда мой отец, который сошел с ума от счастья, когда я родилась, — я тебе это уже говорила, Томек, — тогда отец еще раз сошел с ума. Он попросил продавца приберечь птичку, пока он соберет деньги. В одну неделю он распродал все: дома, стада, землю, мебель, свою одежду, одежду моей матери и братьев, все до последней простынки… Потом, поскольку этого оказалось недостаточно, он обратился к ростовщикам. И мы купили птицу.

Мать этого не могла стерпеть, она ушла с моими братьями, забрав с собой то немногое, что еще оставалось. Оставила только амадину. Мы с отцом поселились в убогой лачуге. Отец нанялся на работу: три года он возил ручную тележку по улицам нашего города, а они очень крутые. Однажды утром он просто не встал. Загнал себя до смерти. Мне было всего девять лет. В это утро кончилось мое детство.

Меня взяли к себе дальние родственники. Увезли в южный город, белый и мирный. И дом у них был такой же, как город: белый и мирный. Это было как раз то, в чем я нуждалась, потому что в нашей лачуге я за недолгое время превратилась в настоящего звереныша. Мне пришлось заново учиться аккуратно есть, умываться каждый день, прятать когти… Приемные родители были очень терпеливы со мной.

Их дочке по имени Хода было три годика, когда я там появилась. Она стала для меня сестренкой, которой у меня никогда не было. Мне жилось у них счастливо. Они окружили меня любовью и заботой. И все же иногда, когда я ложилась спать, мне вспоминался отец и накатывало горе. Тогда я шла к амадине, и она утешала меня. Так было до того ужасного дня, когда я нашла ее под жердочкой дрожащую, совсем больную. Я согревала ее в ладонях, я умоляла ее:

— Не покидай меня… Если ты умрешь, у меня ничего больше не останется от того, что было…

Из глубины ее черных глазок маленькая тысячелетняя принцесса взывала ко мне: «Не дай мне умереть… Только ты знаешь, кто я есть. Помоги мне…»

Прошло несколько ужасных дней. Каждое утро я боялась обнаружить ее безжизненной и холодной. Она в конце концов оправилась, но я с тех пор жила в страхе. Мне невыносимо было думать, что я могу ее потерять. Это значило бы потерять вместе с ней маленькую принцессу, потерять девочку, которой я была раньше, потерять все, что осталось у меня от отца.

А потом я услышала того сказочника на площади. Он рассказывал о реке Кьяр, которая течет вспять, о ее воде, которая дает бессмертие.

— Она где-то далеко, далеко на юге, — говорил он, — за песками горючими, за морем-океаном… И чтоб найти ее, надо лишь отважиться и не терять мужества…

Я приняла решение в тот же день… Знаю, это кажется сумасшествием. Но я и есть немного сумасшедшая. В отца, наверное.

Я отправилась в путь в начале лета, когда ночи совсем короткие. Тихонько вылезла из постели в одной рубашке, бесшумно собрала то немногое, что припасла в дорогу: шерстяное одеяло, мои скудные сбережения, завязанные в платок, фляжку и котомку со всякими нужными мелочами, такими как расческа, зеркальце, школьная тетрадка, карандаш… Туда же я положила кое-какую теплую одежду и запас еды на два дня.

Потом я оделась. Крадучись подошла к спальне приемных родителей. Дверь была закрыта. Я прижалась к ней лбом и прошептала:

— До свидания.

Я им писала, написала не меньше десятка писем, но все порвала. Как объяснишь взрослым, что в двенадцать лет уходишь одна в ночь и это не безрассудство?

Потом я зашла в спальню Ходы.

— Хода, Хода, проснись! — пошептала я, гладя ее круглую теплую щечку.

Она открыла один глаз и улыбнулась мне, еще не совсем проснувшись.

— Хода, слушай, я ухожу. На некоторое время. Но я скоро вернусь, обещаю. Завтра скажешь это родителям и поцелуешь их за меня, ладно?