Redrum 2017

Я встаю в первый ряд зрителей, рядом стоит какой-то студент с рюкзаком, он только что не уступил место дедушке, свинтус, я хотел его наказать, да бог с ним — сегодня особенный день в его жизни — сейчас он познакомится с Вадиком по кличке Порох.

Сегодня Вадик в белой рубахе. Тот еще псих, упоротый безмозглый фанат своего жуткого дела, из тех, кто «сам не знает, что творит», но творит всё равно с удовольствием.

Машинист сопроводил «тело» до сиденья, встал рядом, потёр щеку, схватился за голову, зажмурился. Да, это сделал я — минут пятнадцать у него будет дьявольски болеть голова, и столько же времени мы не двинемся с места, и поезда встанут по всей серой ветке. Об этом расскажут в новостях, а по Интернету разлетятся сотни фотографий и штук десять видеороликов, снятых дрожащей от ужаса рукой.

Вадик, ах, Вадик, и так не особо красивый. Это твой звёздный час, чокнутый Вадик, начинай же, всё готово. Он «очнулся», уселся ровнее, осмотрелся, его начали спрашивать… участливо, бедные добрые люди. Вадик снял рубаху и достал нож.

Толпа затихла, машинист схватился за голову обеими руками и упёрся лбом в поручень. Я не усердствую: извини, потерпи минут пятнадцать, и я отпущу.

Тишина и максимальное внимание, кругом полно здоровых мужиков, девушкам не стоит бояться этого коротенького, почти перочинного ножичка — 5 сантиметров, таким даже в носу можно ковырять. Но у Вадика нож особенный — с черной рукоятки скалятся разноцветные черепа, расписанные в игривый горошек на мексиканский манер. Жаль, никто не видит этой замечательной рукоятки. Вадик смыкает челюсти и ухмыляется, затем проводит лезвием по собственной груди — из раны капает кровь, он проводит еще — толпа визгливо стонет.

— Закрой глаза, Дима.

— Мамочки…

— Да это псих! Остановите его.

О да, это еще какой псих! Это псих с большой греческой буквы ПСИ — «Ф». Сейчас он намечает выкройку, затем начнёт снимать лоскуты, обнажая липкие комья своего желтоватого жира. Но это лишь начало его выступления. Через десять минут, я уверен, здесь будет заблёван весь вагон — Вадик знает своё дело, и ему сейчас совершенно не больно. Почему? Потому что я рядом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Через час я уже сидел в другом вагоне. Другие люди, другие одежды, те же смартфоны и та же столичная скука в глазах. Сытые, спокойные лица. Бояться им вроде нечего. Их тела в безопасности — а вот психика… На входе в душу не поставишь металлодетектор, а глаза не заставишь закрыться, когда жадный мозг потребует зрелищ. Защиты от такого нет, и вот уже сердце в припадке животного ужаса колотит свою тесную клетку. Разве можно оторваться? Ведь это как гипноз, когда полуголый человек, подражая какому-то фильму, лижет острейшее лезвие ножа. Его язык расползается на половинки, а кровь заливает рот, и стекает на шею, на окровавленную грудь, откуда бьют по глазам сочные блики его догола раздетых костей.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Даже мне иногда бывает тяжело переварить увиденное — что же говорить о тех, кто был в том вагоне? Пятнадцать минут на представлении Вадика это почти вечность. Это погружение в ад без скафандра. С широко открытыми глазами. Наверняка им всем будут сниться кошмары. И не только им — Сеть, она же большая. В ней кошмары производят кошмары.

Мои мысли отвлеклись на погоду, потом на утро, а затем я увидел воришку, который выхватил у пожилой женщины смартфон и лихо рванул вместе с ним в закрывающуюся дверь. Я посмотрел на него — всего секунду — и передо мной возникла полная карта всех его болевых рецепторов. Ноги, руки, голова, все внутренние органы — почти каждый миллиметр человеческого тела снабжен нервными окончаниями. И это, в каком-то смысле, моя территория. Такой у меня особый дар — могу сломать человеку руку, ногу, разорвать сердце, лопнуть мочевой пузырь или даже убить, сделав всё перечисленное одновременно. Могу сделать всё это, не поднимаясь с сиденья, через стекло с надписью «места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми». Но я не сломаю его кости — я управляю болью, я сделаю так, что его мозг решит, будто кость сломана. Ноги и руки, конечно же, у него останутся целы, но он узнает об этом, только когда успокоятся все его рецепторы. Эти, впрочем, я могу и успокаивать — едва ли Вадик Порох продержался бы так долго, если бы я не блокировал его боль. А боль была страшной: рецепторы выли так, что будь они католическим органом — церковь разорвало бы в клочья.