Redrum 2017

Во дворе тоже ничего подозрительного. Дров куча навалена, чьей-то лохматой шкурой прикрыта. Так, ещё замок. В сенях вёдра опрокинуты, половики сгружены, а в огород дверь распахнута. Докучаев достал пистолет, фонарём по стенам пошарил. На секунду почудилось: дёрнулся кто в углу, на веранде. Но это лишь сквозняк шевелил старые плащи.

— Есть кто? — позвал он. — Хозяева?

И не знает — чего больше бояться? Того, что никто не отзовётся? Или отзовётся, но кто-то другой…

На чердаке зашуршало, запищало. В луче фонаря мышиная тень скользнула между коробок. Докучаев заглянул внутрь, потом шагнул на порог. Увидел огромную дыру в полу, чуть не упал, за косяк дверной ухватился. Подождал, пока сердце уймётся, посветил вниз фонариком.

— Папа там? — спросила Леся, когда он вернулся в машину.

— Нет его. И не было, похоже.

Про дыру говорить не стал. Хотя отлично понимал: кто-то забрался внутрь, похозяйничал, посуду побил, одежду разбросал, пол зачем-то снял. Но одного не мог понять — зачем? Брать же нечего, никакого добра, одно старьё, что с него получишь? Нет, не похоже на ограбление. Скорее, вандализм. Или хулиганство. Надо всё-таки к Борисовой — может, она видела чего, расскажет.

Темнота ленивой гусеницей уползала из деревни. Рябые деревья прикрывались худыми лапами, как могли. Докучаев заглушил мотор, не сворачивая к воротам. С дороги уже приметил дверь, сорванную с петель. В окнах серым брюхом отражалось небо.

— Не нравится мне это, — сказал он то ли себе, то ли девке. Она кивнула, вжалась в сидение. Дурочка.

У палисадника было натоптано. Одну цепочку следов уже примело. Какая-то она неровная, подумал Докучаев, точно пьяный шёл. Шёл-шёл, да куда-то ушёл. Другие следы напоминали лапищи. Не собачьи, не козлиные, чьи-то ещё. Вели они в сторону кладбища, прямо за огород Борисовой. Имелись ещё одни следы. Эти какими-то зигзагами расходились во все стороны, в спирали закручивались. Напоминали символы бесовские. Караулили здесь кого-то?

— Эй, Борисова? — позвал с крыльца. — Это участковый! Не спишь?

«Ну, что за идиотизм?» Сам себя обругал, пристыдил. Но пистолет достал: мало ли? В полумраке сеней споткнулся о банки с кастрюлями, загремел, всю нечисть в доме, поди, перебудил.

И здесь увидел дыру в полу — большую, округлой формы, с неровными краями. Будто хищная глотка. Посветил фонарём. Пусто. И на кухне пусто. Разбросана одежда, порванные цветастые платья, панталоны серые. У стены целый узел с вещами, будто кто-то его старательно собирал, да забыл впопыхах.

Грязь, бардак, холод. А к стенам тени липнут. И тишина.

Он уже полез за телефоном, но вспомнил, что здесь связи нет. Надо выехать на дорогу, позвонить в посёлок, чтобы кого-нибудь прислали. Одному всю эту чертовщину в Болотниково не разобрать. Не сталкивался он никогда с таким, странным, пугающим. Это тебе не алкаши, не сельские драки, не кражи бытовые.

Тут целая деревня точно… вымерла.

Тут что-то отвлекло участкового от тягостных мыслей. Звук. Родился далеко, на самой границе слышимости, засел в дребезжащих окнах. Докучаев выскочил в сени, снова о кастрюли споткнулся. На крыльце застыл, обратился в слух.

Кричали за огородами. И до того был противный голос, прям зудело от него под кожей. Словно гвоздём скребли по листу жести.

— Ишка… ишка…

Дурачок. С кладбища, оттуда кричит.

Он побежал через конюшню, через грядки, по огороду. Ноги вязли в сырой земле, как в трясине. А голос звал и звал. И была в нём печаль, радость и что-то ещё. Какая-то первобытная угроза.

Оградка кладбища завалилась, а где-то и вовсе упала. Между сосен сновал силуэт, едва различимый в предрассветных сумерках.

— Эй! Ну-ка стой! Слышишь? Стрелять буду!

Того как ветром сдуло. Р-раз — и нет. Растворился. А что с могилами-то, что с могилами?! Матерь честная…

Десятка два разрыто, кресты повалены, кругом камни, земля, гнилая труха. Кому и зачем понадобилось разрывать? Что они там найти надеялись? Кости? Кости…

Застонали рядом, в могиле. Докучаев заглянул осторожно в яму, поводил фонарём по чёрному днищу.

— Мишка, сучёнок! Какого… Чего тут творится у вас? Где все?

Дурачок всхлипнул. Лицо в саже. Сам полуголый, в крови, обмотан каким-то тряпьём.

— Дядька… он нас режет…

Как достать его оттуда? Большой же, тяжёлый, как конь. Хоть бы лестницу где найти…

— Дядька, — всхлипнул дурачок. — Спаси… Он всё в деревне собирает… А нас на внутренности, я видел… Он там, в теплице, для себя большого делает…

Кого? Совсем у паренька кукушку сорвало.

— Погоди, найду, как выбраться. Кто тебя… вас… режет-то?

— Чучело, — отозвался дурачок, — чучело, чучело, чучело! Из нас по частям большое чучело лепит… Внутренности забирает… И лепит…

Точно, рехнулся дурак. За верёвкой придётся в машину сбегать.

— Сиди, — велел Докучаев. — Я сейчас.

Мишка завопил, заплакал, заметался в могиле.

Ничего, не сбежит, потерпит. Неужели кто-то всю деревню, как скот, порезал? Десятка полтора стариков же! Это какими надо быть зверюгами? Люди на такое не способны, только животные. Или…

Закричали на дороге. Утренний покой взорвал сигнал клаксона.