Redrum 2017

Через сотню метров Лена снова застыла у лавки с соками, перебирая глазами разноцветные запотевшие бутылочки. Тёма встал рядом, прилепившись взглядом к монаху, топтавшемуся у телеги с лотерейными билетиками. Тёма никак не мог разобрать, мужчина это или женщина: голова лысая, но по лицу не определишь. Он придирчиво сосчитал пальцы на руках монаха и, найдя их количество правильным, немного успокоился, перевёл взгляд на ноги, и тут в глаза вновь полезли черные пульсирующие пятна.

Буддистские монахи должны ходить босиком, только за сотни лет роста производства всевозможной бытовой дряни это правило бесповоротно устарело, в XXI веке под ногами человека могло оказаться что угодно. Ходить босиком по городу стало опасно. Монах у телеги с лотерейными билетами имел на ногах старые кожаные вьетнамки, от вида которых Тёме вновь почудилось, будто всё происходит не на самом деле, а на экране, не с ним, а сам он топорщится в удобном кресле, как разваренная картошка, придавленная богатырской ложкой двухдневной усталости. Лысый человек в горчичном одеянии мялся перед лотком в шлёпанцах, большой палец на его левой ноге сросся с указательным, заключив ремешок вьетнамок в непрерывное кольцо тёмной огрубевшей кожи. Ремешок словно врос в стопу, или сросся с ней.

Или это была не стопа.

Или не вьетнамка.

Голова снова закружилась, всё поплыло. Тёма зажмурился, растирая глаза. Странный монах пропал, растворился в пёстром шуме, вильнув на прощание запахом какой-то приторной специи. «Тоже потом», — буркнула где-то рядом голосом Лены цветастая темнота, и Тёма привычно устремился вдогонку, ориентируясь на её рыжий хвостик, как на противотуманную лампочку впереди едущей машины.

Наконец, она нашла ресторан, если верить запаху — рыбный, хотя Тёма был готов засесть в любой, а в идеале — залечь. Вспомнились тюфяки, расшитые золотом арабской вязи, изнеженные в своём роскошестве.

Меню представляло из себя толстую расхристанную папку с ламинированными изображениями блюд, посеревшими от мелких царапин и утратившими свою первозданную фотографическую яркость. Лена долго листала меню, сопела и хмурилась, затем ткнула пальцем в пару страниц и на столе мгновенно появились тарелки с горячей едой, словно они только и ждали, когда их закажут, томясь в каких-нибудь безвоздушных закромах кухни. Официант поставил тарелки, забрал меню и улыбнулся, а Тёма зачем-то посмотрел ему в рот, и увидел там желтоватые зубы. Одно мгновение, но его хватило — эти зубы состояли из горизонтальных секций, похожих на панцирные пластины мокрицы, и слегка шевелились, блестящие и склизкие, едва прикрывая белёсый язык, походивший на дрожащее в густых соплях мушиное брюшко, внутри которого тоже что-то ворочалось или вертелось, мелькая чёрными сгустками.

Тёме сделалось не по себе, сердце заколотилось чаще, он с ужасом уткнулся в тарелку — не обнаружится ли там тоже какое-нибудь неестественное движение, гадость, в глубине этой маслянистой жижи, где-нибудь под торчащим над поверхностью супа плавником. Но есть хотелось не меньше, чем спать. Официант ушёл, и память о нём тут же выдавил голод. Впитал, как губкой, точно и не было ничего.

— Очень острое, — запивая водой, сообщила Метёлка, — ты осторожней.

Тёма наполнил ложку, понюхал и осторожно коснулся супа передними зубами. Через мгновение у него загорелся весь рот, пламя перекинулось в нос, обожгло гортань, он вернул ложку в суп и тоже схватился за стакан.

— Черт, что это?!

Однако голод пересилил и перец. Разбавляя суп водой, и посмеиваясь над тарелочкой с маленькими зелёными перчиками, что официант принёс на тот случай, если еда вдруг покажется гостям недостаточно острой, они съели почти всё. Но от такой немыслимой остроты Тёму слегка затошнило, и он выскочил на улицу, глотая душный воздух.

— Всё, поужинали, — процедил он, — теперь в номер, спать. Я очень устал.

— Ага, — согласилась Лена.

Тёма усомнился в этом чересчур быстром «ага» и оказался прав. Метёлке, как зажиточному дикарю, залетевшему в супермаркет, хотелось всего и сразу. Она так и норовила сейчас же всё успеть и попробовать. Как будто этот день был у неё последним в жизни. Между тем мрак Тёминой усталости густел с каждой минутой, и застывал, как клей, концентрируясь где-то на подошвах. Ноги потяжелели и с каждым шагом отлеплялись от асфальта всё трудней. Хотелось лечь и заснуть. Мрачные закутки переулков стали казаться уютными, пышные коврики магазинов манили своей мягкостью, а выставленные на улицу огромные чемоданы, открытые для продажи — представлялись комфортными кроватями, идеально подходящими для сна.