Redrum 2017

Песню пытались запретить, признали упаднической. Говорят, что исполнившую её Лалу Андерсен собирались отправить в тюрьму, а то и в лагерь. Но никакие угрозы не были страшны прилипчивой мелодии. Кроме того, «Лили Марлен» любил сам «Лис пустыни» Роммель.

По другую сторону фронта, в Москве, напевали «Синий платочек». К двадцать пятой годовщине Октября приготовили «Концерт фронту». С экрана глядел егозой весельчак Райкин, заправляя бобину в киноаппарат. Сквозь серый муар чёрно-белой плёнки выступала Она — белокурая муза Клавдия Шульженко. И страна запела вместе со своей любимицей:

«Кончится время лихое, с радостною вестью приду, снова дорогу к милой порогу я без ошибки найду…»

Любая из этих песен, несомненно, понравилась бы пионерке Лиле Сорокиной, которая соврала о возрасте на призывном пункте у кинотеатра «Колизей». Ей даже довелось услышать несколько тактов «Лили Марлен», пока немецкие офицеры избивали её на полу избы. Пол ходил ходуном, когда её размазывали тяжёлыми сапогами по доскам; иголка слетела с дорожки, изба наполнилась мрачным шипением. Теперь тонкое тело Лилечки болталось в петле и ночные морозы превратили её в замороженную тушу.

Перед смертью пионерку раздели догола и выволокли на снег. Один из солдат в шутку облил её ледяной водой из кадки. Кожу точно обожгло, на морозе вода казалась кипятком. Лиля истошно заверещала.

Солдаты и офицеры громко смеялись и улюлюкали. Как свора охотничьих собак, они погнали девочку к наскоро сколоченной виселице, понукая грязными ругательствами.

— Nutte! Hundin! Schickse!

Молодой офицер приподнял невесомую Лилю, чтобы на шею накинули грубую верёвку. Обледеневшие волокна оцарапали кожу. Немцы смеялись и тыкали пальцами в кровавую кашу, в которую превратилось лицо девушки. Правая бровь стекла вниз, как воск на свечном огарке. Второй глаз не открывался вовсе. Из-под чёрной щелочки между веками выступали розоватые слезинки и быстро высыхали на морозе. Распухшие губы не закрывались: между сиреневыми валиками виднелись поломанные зубы.

Пока партизанка была ещё жива, немцы столпились вокруг, чтобы сделать фотографии на память. Под раскаты одобрительного хохота офицер Раух приколол девушке на голую грудь красную звёздочку, которую нашли при обыске.

Её хватали за руку и махали ею на камеру, словно девушка была тряпичной куклой. Молодой Христиан замёрзшими пальцами крутил ручку переносной Arriflex. Раух вышел вперёд и аккуратно, придерживая плоть большим пальцем, срезал Лиле левый сосок, будто кусок твёрдой колбасы. Положил в рот, несколько раз прожевал и выплюнул девочке в лицо. Боевым ножом он отсёк Лиле обе груди и отдал команду вешать. Толпа поддержала его криками. Изуродованную грудь прикрыли табличкой «Таков конец партизана» и девочку, наконец, казнили.

Веселье закончилось. Солдаты поспешили в тёплые избы, над которыми поднимался печной дымок. В стылом воздухе он замирал каким-то одним завитком и улетал вдаль. Собиралась вьюга. Тянула низкая позёмка. И ветер зачинал унылую песню.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Это неправильная война. Война, на которой убивают маленьких девочек и глумятся над их трупами!

Так думал старый Ганс, обходя ночным дозором деревню. Ноги ужасно мёрзли, и вьюга толкала в спину. Он топал по обледеневшей земле, и та отвечала свинцовым гудом. Он с удовольствием натянул бы войлочные valenki, но офицеры запретили показываться одетым не по форме. Единственная вольность, которую ему разрешили: закутаться в безразмерный пуховый платок, за что товарищи прозвали Ганса Grossmutti, бабусей.

Он ненавидел войну. Ненавидел офицеров. Ненавидел эту чёртову русскую зиму, которая убивала вернее советского оружия. Мороз забирался под шинель и превращал кости в сосульки. Ноги окоченели, точно деревянные протезы. В темноте избы стояли мрачные, словно могильные холмы. Старый солдат с ненавистью смотрел на их побелённые вьюгой стены. Ночью в дозоре и без того грустно, но зимняя стужа и протяжный вой ветра терзали сердце, заставляя ныть, как гнилой зуб.

Почему они стали чудовищами?

Ганс с отвращением наблюдал, как издевались над партизанами. Многократно он задавался пустыми вопросами о том, как война уродует душу. Всё, что свершалось, шло в порядке вещей. В дьявольском порядке войны.

Здесь всё желало их смерти: пули, партизанские засады, непроходимые леса и чёртов холод. Местное население, дремучие крестьяне, живущие словно в средневековье, смотрели на них исподлобья и — Ганс чувствовал это — проклинали на своём непонятном обрывистом наречии. Местные меняли сало и samogon на шоколад или патроны. И всё равно надо было быть начеку — пойло могли отравить. Поэтому Ганс понимал офицеров, выместивших злобу и страх на девчонке.

Они вели себя так потому, что сегодня могли убить её. Ведь завтра могли убить их. Вот чего здесь боялся каждый. Завтра — умереть. Всё очень просто.

На очередном круге Ганс приблизился к виселице. Что-то его насторожило и он стянул винтовку с плеча.

— Halt! Was machste?!