Реальность и мечта

Помнится, в «Литературной газете» промелькнула маленькая, но ошарашивающая заметочка — зрительница из Умани с обидой писала: «Артисты играют то положительных, то отрицательных героев. Почему же не хотят считаться с тем, что у меня, у зрителя, есть память, в том числе эмоциональная. Мы должны не узнавать артистов и воспринимать их только как действующих лиц. А то смотришь на положительный образ, а память подсказывает, что я видела этого актера в роли подлеца и мерзавца. Как туг быть?» Действительно, как туг быть? И зрителям, а главное, актерам? Притом я знаю по собственной почте, что таких зрителей с повышенной эмоциональной памятью немало, если не сказать большинство, то есть таких, которые не принимают попытки актеров вырваться из глубокой, наезженной колеи. А может быть, зритель прав и нужно вернуть амплуа? Чтобы каждый знал свой шесток. И актерам легко — накатанная дорога, и зритель заранее знает вкус блюда, подаваемого тем или другим актером уже многие годы.

Давным-давно, еще в Омской театральной студии, меня определяли по амплуа как «простака». Так что же, мне с тех пор стоило только простаков играть? А мы, студийная молодежь, много спорили о том, нужно ли амплуа вообще. Что-то свое доказывали, ощущая в себе безграничные возможности, и верили в сказанное, еще толком не зная жизни. Но уже тогда большинство из нас склонялись к мысли, что лучше быть актером без амплуа.

И Евгений Багратионович Вахтангов говорил, что настоящий актер должен уметь играть и водевиль, и трагедию, а это значит, он должен уметь играть и героев, и злодеев. Как тут быть? Я думаю, что те зрители, которым трудно переключиться с одного восприятия актера на другое, относятся к его искусству, как дети к сказке, где все разложено по полочкам и за многие века устоялось. Этот дядя — Бова Королевич, а этот — Кощей Бессмертный. Такой зритель, придя в театр, не хочет узнавать ничего нового. Он желает получить подтверждение тому, что ему уже известно. И досадует, раздражается и даже гневается, если увидит и услышит нечто иное, а то и противоположное. Такой зритель при просмотре спектакля хочет потешить самолюбие и получить доказательство своей непогрешимости. Он бывает оскорблен, если актер, которого он привык видеть в положительных ролях, вдруг сыграет отрицательную. Это, по его разумению, предательство.

А в замечательной своей искренностью и правдивостью книге «Вопросы самому себе» Василий Макарович Шукшин пишет: «Как у всякого что-то делающего в искусстве, у меня с читателями и со зрителями есть еще отношения интимные — письма. Пишут. Требуют. Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т. п. Удивляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в собственной правоте. Но больше всего удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из-за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, дьявола, живет за стенкой сосед, который, работает, выпивает по выходным (иногда — шумно), бывает, ссорится с женой… В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с три короба; благодарен будет, всплакнет у телевизора, умиленный, и ляжет спать со спокойной душой».

Я прибег к этой цитате, чтобы показать: проблема такого зрителя тревожила и тревожит многих художников. Именно тревожит, потому что подобных зрителей и читателей немало. И что самое странное — это агрессивность, с которой они отстаивают свою точку зрения, считая ее непоколебимой и единственно верной.

Умение воспринимать прекрасное само не рождается. Это умение нужно воспитывать. К музыке, живописи, театру нужнопривыкнуть, чтобы они стали для человека не развлечением, а необходимостью. Нельзя смотреть на театр как на своеобразный диван для отдыха — удобно, привычно, вот и хорошо. Вообще, если какое-либо произведение искусства кажется вам непонятным, может быть, даже чуждым, — не спешите отрицать его, а постарайтесь подумать над тем, что хотел сказать его создатель, какую мысль выразить.

Контакт со зрителем — непременное условие существования театра. Если ему удастся потрясти сердца, открыть невидимые стороны жизни, тогда он нужен, тогда он полон, тогда он непобедим. Но ведь и другая сторона — зритель — нуждается в контакте с театром, и, следовательно, наши стремления найти общий язык должны быть обоюдными.

Опыт нашего театра и других все явственнее убеждает, что в искусстве сохраняется лишь то простое, чем жив человек. Он хотел бы видеть на сцене индивидуальность, личность и все, что волнует эту личность: драмы, озарения, страсти — и ненависть, и любовь. Мир человека, существующий как бы вне зависимости от политики. Во всяком случае, он хотел бы от нее не зависеть. Такой счастливый мир — такого времени и обстоятельств, где бы политика была вне круга интересов действующих на сцене лиц.