Разоблачение Тисл Тейт

Губы Оливера складываются в счастливейшую улыбку.

– Было потрясающе. Но у меня есть чувство, что будет только лучше. – Он целует меня, спасая от необходимости натягивать на себя притворную улыбку.

На этот раз наш поцелуй нежен и нетороплив, и я стараюсь насладиться им до конца, попробовать на вкус каждую оставшуюся нам секунду.

– Пока, Тисл, – говорит Оливер, медленно отодвигаясь. Он выглядит спокойным, но я знаю, что он постоянно мысленно возвращается к пропущенному им звонку, к новостям, которые ожидают его в больнице.

– Пока, – едва слышно шепчу я. Это слово царапает мне губы.

Идя к дому, я слышу, что машина остается на месте, но не оборачиваюсь. Я просто открываю дверь и захожу домой.

* * *

Чуть позже папа зовет меня, когда я прохожу из кухни на лестницу.

Сначала я решаю притвориться, что не слышу, но он зовет еще раз, и в его голосе сквозит грусть, которая трогает меня, несмотря на все, что произошло.

– Что?

Я облокачиваюсь на дверной косяк, обещая себе, что не сделаю больше ни шага. Отец сидит в своем инвалидном кресле, вперившись в темноту за окном.

– Ты как?

Он поворачивается и смотрит мне в глаза. Освещение в его комнате скудное, но я снова замечаю, как сильно он похудел, каким осунувшимся выглядит его лицо. Сколько бы всего он ни натворил, я тоже не всегда поступала правильно. Лучше это меня не делает и уж тем более не оправдывает, но по крайней мере уравнивает нас с отцом.

– На самом деле довольно дерьмово.

– Мне так жаль, Тисл. – Он печально вздыхает, и этот звук вместе с ощущением тоски и печали обвивает меня и утягивает за собой вниз. – Мне так за себя стыдно. А еще я злюсь, что позволил себе вовлечь в эту историю тебя, что я поставил свой карьерный успех во главу угла. Честно, я бы сделал все иначе, если бы мог. Я бы лучше был неудачником, не способным больше двух месяцев удержаться на паршивой работе на неполный рабочий день, чем превратился в того, кем сейчас являюсь. – Папа мотает головой.

Но я ничего не отвечаю. Это не обязательно. Я с ним согласна, и мы оба это знаем.

– Я позвоню Сьюзан в понедельник утром, дам ей немного остыть за выходные. Не думаю, что это что-то изменит, но я хочу еще раз заявить, что это все – моя идея. Что ты была просто невинным наблюдателем.

– Она в курсе, пап. Это же ты подписывал контракт с «Зенитом». Я согласилась, да, но мне было всего пятнадцать. Я была несовершеннолетней. Я делала то, что сказал мне мой папа. Мой единственный опекун.

На этих самых словах папа ломается. Единственный опекун. Я сказала их нарочно. Хотела причинить ему боль, поглубже загнать нож ему в сердце.

– Я уже начинаю надеяться, что никакого загробного мира и вовсе нет. Что здесь кончается все. Это все, что у нас есть. Потому что сама мысль о том, что твоя мама все видит… – Папа всхлипывает, слезы текут потоком и заливают все его лицо. Морщины глубокими бороздами разрезают его щеки и лоб. – Она никогда бы меня не простила, – плачет он, и так безутешно, что я едва могу разобрать слова, – и тебе не стоит.

У меня больше нет причин оставаться рядом с ним. Я поднимаюсь к себе в комнату. Мой телефон без конца звонит (Оливер), но я не снимаю трубку, не открываю его сообщения и голосовую почту.

Я ничто. Никто. Ничто. И никто.

Семнадцать