Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Гаврила, в позе будды, по-прежнему не шевелился. Расставались дружески. Уже уходя, «Орешек» спросил:

– Можно я сделаю мэтру подарок?

– Конечно.

«Орешек» с великим бережением достал откуда-то деревянную, благородного тона коробку.

– Это сигары для художника. – И, открыв коробку, не удержался, – очень дорогие.

Я не большой знаток сигар, но было видно, что товар достойный. Увесистые сигары с золотым ободком внушали доверие. Продюсеры уважительно закивали головами.

– Хорошие сигары, кубинские, – вдруг сказал Гаврила. – Благодарствую. Переведи, пожалуйста, я такие куривал. У нас после Карибского кризиса они продавались.

– И сколько же они стоили? – Совершил непоправимую ошибку «Орешек». Лучше бы ему не высовываться со своими подарками. Лучше бы копить деньги, чтобы вернуть сбежавшую жену.

– Кажется, по десять копеек штука, – безжалостно произнес Гаврила.

Я вспомнил: действительно, в те времена кубинцы были под санкциями и могли торговать только с нами, хоть как-то расплачиваясь табаком и сахаром за братскую интернациональную помощь. Цены, действительно, были копеечными. У нас мало кто понимал в сигарах.

– Сколько это было в долларах? – Продолжал тревожно вопрошать на лестнице ошеломленный «Орешек». Похоже, до него что-то начало доходить…

Вдогонку

Позвонил Гаврила. И начал ни с того, ни с сего:

– Давыдыч, знаешь, есть такие суки… Пишут про меня гадости…

– Да брось, Гаврила, кто про тебя плохое скажет…

– Ну, не суки. Так, по незнанию. Вот Левка, мне сказали, где-то по ящику пиз…нул, что я якобы ходил на говно-шаланде. То есть говно вывозил. Оскорбляет это мою морскую профессию. – Произносит размеренно, явно, чтобы я запомнил. Как-никак биограф. – Запомни: я был шкипер шаланды для перевозки песка. Северо-Западного пароходства. А мусор, говно всякое, те были приписаны к городским службам. У меня даже диплом судоводителя есть. Тут ко мне проверяющие приходили, – старик перенесся в былое, – югославы, помнишь, тогда от кровавого маршала Тито, – произнесено с иронией, – к нам сбежала шобла бездельников. Вот их и пристраивали куда ни попадя. И наши проверяющие были из этих, югославов. Так один, падла, спрашивает: покажите удостоверение на право управлять судном. А я ему хуяк – диплом! Он такого сроду не видал. Ему до такого диплома – срать, пердеть, колесом вертеть… А шаланда была – тонна белого песка! Загляденье! Забирали у берега в Териоках. Ну, в Зеленогорске, Комарово. И доставляли на стройплощадки или для детских песочниц. Мои мужики даже шутили: подкапываем еврейские пляжи!

Это я понимал: в пятидесятые, еще до всяких отъездов в Израиль, по этой ветке снимали дачи (развалюхи, как правило) интеллигенция и делавары (торгаши) еврейского происхождения. Даже называлась в этой среде эта ветка электричек на Зеленогорск (остроумно, наверняка сами и придумали) «ветка Палестины». Развивать тему Гаврила не стал: уж что-что, а еврейская тема его волновала в тысячу раз меньше биографической.

– Так что запомни – для перевозки песка! Никаких говно-шаланд!

Абрамгардисты и Ивангардисты

Начало 1980-х. Буфет МОСХа на Беговой. Споры об искусстве, как всегда тогда, переходящие в ссоры о национальности. Но до драки не доходящие. Ибо дело было не в выяснении национальных отношений. Что уж тут выяснять. Вопрос принципиальней: о культурных корнях. У выдающегося, недооцененного графика Димы Обозненко был рисунок «Драка Абрамгардистов и Ивангардистов»: замечательно схваченный типаж рядовых художников того времени, яростно схлестнувшихся с криками: Сезанн! Репин! Куинджи! Пикассо! Еще раз специально поясню: речь не о еврейской теме. Художники нарисованы простецкими, расхристанными, невысокого пошиба – нос картошкой, пиджаки топорщатся (как там у Мандельштама, «смотрите, как на мне топорщится пиджак»), животы и лысины. Если есть носатые брюнеты, то они расположены по обе стороны. Так что речь идет о творческих вопросах. О западниках и русопятах. Как теперь говорят (надеюсь, опять же без всякой этники), о либералах и сторонниках национальных ценностей. Тут не перепутаешь – абрамгардисты и ивангардисты, все путем. На этот раз спор был особенно жарким, настолько, что все его перипетии я не успел отследить. И не во всем поучаствовать. Видимо, устал, отключился. Просыпаюсь в совершенно незнакомой комнате. Головная боль чудовищная. С трудом раздираю глаза: на противоположной стене много икон, целый иконостас. Боже мой… Пока соображал, на этом я свете или уже сподобился, дверь открывается и входит женщина в древнерусском каком-то наряде – сарафан, душегрея, плат на голове (мне с похмелья показалось, чуть ли не в кокошнике). И несет эта женщина поднос. А на нем графинчик с водкой и огурцы соленые на тарелочке. И говорит она – с поклоном! – следующее:

– Да откушай ты, батюшка, вволю!

Кино? Или я уже «там»? От этих мучительных мыслей отвлекла появившаяся в проеме мятая фигура художника, из стана русопятов, автора тонких тональных пейзажей.

– Выпей, Сашенька, поправься!