Разговор с отцом

Идут аресты, Кольцов – среди первых и яростных обличителей пробравшихся в партию шпионов-троцкистов. Во время войны – второй Эренбург и даже неистовее. После войны, как всегда, мастер фельетона, несгибаемый борец с поджигателями войны, активный участник войны холодной, согревающий ее своим пламенем. Во время борьбы с космополитизмом он, допускаю, растоптав свое еврейство, подобно брату, возглавил бы ряды обличителей «убийц в белых халатах» (почему бы и нет?), но в 1950-х – один из первых, кто начинает задумываться об искренности собственного пера. После ХХ съезда – глашатай возвращения к «ленинским нормам», воинствующий критик культа личности и его последствий. Еще 10 лет, и вот он – искренний шестидесятник; при Брежневе – умеренный гуманист, сочиняющий сценарии к патриотическим фильмам о войне. Наконец, достигнув конца 80-х, – убежденный прораб перестройки, признавший, что социалистические идеалы его были преданы не только Сталиным, но и всей склеротической бюрократической системой. Теперь он даже готов покаяться и в своих ошибках, собираясь начать строить социализм заново.

Не могу не видеть Кольцова иным, с его напором, всеразоблачительным пафосом, гудением никогда не отдыхающего, обличающего, клеймящего врагов мозга. Ведь невозможно же вообразить человека, «родившегося в России с умом и талантом» и через 30, и через 50 лет думающего то же самое, что он писал, думал, отстаивал в 30-х годах прошлого века. Коллективное сознание, как и подсознательное, слитое с системой, в нем прошло бы свой отмеренный путь; оставаясь самим собой, он был бы совсем другим. Он прошел бы маршрутом мифа, в его ритме, подъеме и спаде, от его возгорания и горения до превращения в золу. Живи он дальше, все, от природы щедро данное ему, оставалось бы при нем: ум, гнев, презрение, ирония, неуемность, азарт борьбы, но все эти свойства служили бы новому духу времени, пока тот не выдохся бы окончательно. И тогда – разве мы не видели достаточно примеров? – надышавшись спертым воздухом реального – от старости угасающего социализма, – он вложил бы свою неиссякающую бодрость во что-нибудь живое, не фантомное, не бескровное… Да хотя бы в открытый внезапно для себя сионизм – сбросим возраст со счета – готовым идти в тюрьму, добиваясь выезда, и, наконец, добившись, осевшим в Израиле, чтобы столетним героем приходить на встречи с новобранцами ЦАХАЛа в пиджаке, увешанном советскими орденами.

Но к чему я о Кольцове? Затем, что человеческие загадки отгадываются иногда от абсурда. История владеет нами, хотя нам кажется, мы гарцуем на ней верхом, как гарцевал когда-то Кольцов, как скакал галопом потом вышибленный из седла РАПП. Людей, вырвавшихся из-под ее гипноза, – много ли мы знаем таких? И если вы не захотели уцепиться за уступ иной, подлинной вечности, время будет нести вас и дальше, переплавляя огонь комсомольства в жертвенный пыл диссидентства и вообще какой угодно жар, ибо, раз он есть, ему надо найти жаровню и дрова для нее. И каждая эпоха эти дрова нам подкидывает.

Михаил Кольцов, как и десятки тысяч его единомышленников, умер самой горькой из возможных смертей, признавшись под пытками в шпионаже против системы, которой отдал жизнь, и в заговоре против человека, который светил ему маяком. Что он думал, выдавливая признания в шпионстве и оговаривая других (многие из них были потом арестованы и убиты) или когда его вели на расстрел, в который, возможно, до последней минуты не верил? «Лес рубят – щепки летят»? «Чудовищная ошибка»? «Враги, пробравшиеся в органы безопасности»? Нет, ты был умница, чтобы прятаться от убийственной правды за такими вот словесными картонками. Ты знал, как работает политика, сам был в ней большим специалистом, но был уверен, что лично тебя она поставила на стороне победителей. Блаженны мученики, умиравшие рядом с тобой в тех же коридорах или на тех же полигонах, но хорошо знавшие почему. Тебя лишили и такого крепкого знания, над которым ты всю жизнь смеялся, даже не очень и остро, потому что на такую ветошь, как религия, смешно было тратить фельетонную шрапнель. Но своим рациональным умом, умевшим связать концы с концами, ты бы когда-нибудь понял, а может быть, и понял действительно, что твой идеал и твой приговор, они по сути – «близнецы-братья». И потому, мысленно перенося тебя в 90-е, я не удивился бы, застав тебя все передумавшим, все понявшим, стоящим со свечкой в храме. Время переплавилось, красный огонь, перегорев, может стать лампадным.