Разбойник и Мишка

как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких

наблюдателей. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: «Встать! Вперёд!»

Первым выскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.

Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди неё,

совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у

тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и

залаял. Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пёс

был убит. «Разливай, вперёд!» — крикнул Ткачук.

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но

не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: «Куда вы?.. Куда вы?..

Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!..» Из всего того, что говорил

капитан, собаки понимали лишь одно слово «вперёд» и ускоряли бег. Ткачук

побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто

топором подсекло правую ногу.

Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он

упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную

слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом

превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка

неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег —

потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук

собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: «Вперёд, Разливай!

Вперёд!»

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

— Направо! Налево! Вперёд! — кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было

вести прицельный огонь. «Только бы тележку не завалили...» — мелькнула

мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки.

Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из

воронки, он громко звал:

— Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют...

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.

В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи —

разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание.

Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на

спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил

кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

— Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно,

проскочили...

...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика.

Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему

уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и

другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на

лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим

и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая

прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы —

раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

— Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей

дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...

В палатку вошёл хирург:

— Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

— Я не буду, доктор... Капитан живой?

— Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

— В полевом госпитале повидаетесь, — сказал хирург, — он уже там...

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

— Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу

похож...

ЛЕБЕДКА

Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно

за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в

стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в

госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в

городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут —

на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези

разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники —

крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали,

как он...

И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей:

низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван,

трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы

действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая

голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей

на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и

лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой

«монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была

чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских

шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и

сердито крикнул: