Разбойник и Мишка

Застрекотали зенитные пулемёты, и словно спичками кто-то зачиркал по

небу — это побежали трассирующие пули. Скользнул вверх луч прожектора, но

«кукурузник», прижимаясь к земле, тарахтит уже где-то в своей стороне.

«Ушёл! — радовался Петухов. — Не даёт им покоя и от нас отвлекает...

Молодец!»

И опять тишина. Молчат. Притихли. Можно продолжить работу. Петухов и

Черкасов досуха вытерли закоченевшие руки и всунули их в меховые рукавицы.

Как в них тепло и уютно рукам! Так бы и не вынимал. Но время идёт, и надо

работать, работать, чтобы до рассвета вернуться к своим. Опять раздаются

тихие голоса собаководов: «Ищи! Ищи!» Собаки, принюхиваясь к снегу,

натягивают поводки.

Сколько времени прошло с тех пор, как они начали свои поиски, трудно

сказать. Может быть, два или три, четыре часа. Сердце стучит гулко,

напряжённо. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели,

и пальцы плохо сгибаются. Но вот проход сделан, и деревянные мины справа и

слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы

совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. И

передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги — как бы не отморозили

подушечки лап.

— Сколько вы взяли, товарищ сержант? — прошептал Черкасов.

— Двенадцать.

— А я тринадцать. Пурик мой молодец. Поднимемся, товарищ сержант?

— Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.

Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до

рассвета снова может заминировать проход.

Проползли уже много, а лыж не видать. Странно! Позёмка замела следы.

Наверно, отклонились в сторону.

— Черкасов, иди вперёд. Да смотри осторожно.

Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперёд, глубоко увязая в

снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шёл Петухов. Пурик

вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в

снег и быстро заработал передними лапами.

— Пурик, назад! — тихо крикнул Черкасов.

Раздался взрыв, и Пурик упал.

Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными

брызгами. Прикрыв лицо руками, он приник к земле. Противник открыл

пулемётный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили.

Раздались и первые миномётные выстрелы: словно кто-то гулко и часто

застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону, вспахивая

и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал и упал головой в снег.

Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.

Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но

потом, вытерев рукавом кровь с лица, понял, что видит и может

передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дёргая

его за рукав, тихо спросил:

— Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!..

Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо.

Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились:

— Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют...

— Треф, вперёд, ищи! — приказал Черкасов.

Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим

окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на

спину, пополз. Тяжёлый сержант!

Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.

Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и

догадались, что с сапёрами что-то случилось. Два солдата, одетые в белые

халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к

сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым

телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища.

Кровь залила ему глаза.

...С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход,

через минное поле.

...В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на

игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной

печки, стоял высокий операционный стол-топчан. На столе лежал Петухов, и

ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный

хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава

его халата засучены по локоть, а руки в желтоватых перчатках. Прогноз был

неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра

открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена... Хоть и

заморозили рану новокаином, Петухов от пронизывающей боли временами глухо

вскрикивал:

— Полегче, доктор!

Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками

пота.

Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время

от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:

— Потерпи, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все

осколки...

От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у

него тоже что-то пылает, горит, а дёргающая боль всё нарастает и

нарастает.

Но ещё больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. «Кем я

тогда буду?» — думал он, и эта тревожная мысль жгла его не меньше, чем

сама страшная рана.

— Доктор, вы не будете отнимать ногу? — тихо, робко спросил Петухов.