Разбойник

Я стал замечать, что служба давалась мне с каждым днём всё легче, потому что с каждым днём я набирался ловкости и осмотрительности, и в проворстве со временем тоже не чувствовал недостатка. Как и во всём, дело мастера боится. Всякая работа, которой я должен был покоряться, кипела у меня в руках играючи и словно сладкий сон. В разговоры на лестницах или у чёрного хода я почти никогда не вмешивался. Интриги случаются в замках, как и в прочих больших хозяйствах и учреждениях. То повар пытался настроить меня против кастеляна, то кастелян против повара, но вся эта партийная перебранка и классовая борьба мало меня трогала, поскольку не пробуждала интереса. Если мне попадается на пути великая, прекрасная и разумная борьба, я могу при случае с удовольствием поучаствовать, почему бы и нет. Например, борьба добра со злом, доброй воли со злой волей, чувствительности и подвижности с жестоковыйностью и бесчувственностью, просвещённости с темнотой, прилежности и трудолюбия с теми, кто ничего не делает, но занимает высокое положение, в борьбе наивности с хитростью и лукавством. В такой битве я хотел бы принять участие, пускай удары сыплются градом на спину. Но вмешиваться в мелкие козни ниже чести, которую, слава богу, мне привили родители. Работу я страстно любил и справлялся с ней почти безмысленно, почти механически. «Где это я?» — иногда я вдруг спрашивал себя, когда окружение грозило превратиться в сон перед глазами и чувствами. Зачастую по какой-то причине я казался себе почти что настоящим героем графского замка, хотя и не отдавал себе в этом чувстве отчёта. «Где я был до сих пор, где я теперь и куда попаду в будущем?» Такие и подобные вопросы иногда всплывали передо мной тёмными глыбами из невнятности. В прочем же я, как уже сказал, много не думал, не задавался вопросом, не разочарован ли я, не обескуражен ли. В этом отношении я привык обращаться с собой холодно. Со свободной, спокойной, непредвзятой и потому не обременённой, беспечной душой я шёл, ведомый своим долгом и, в некотором смысле, своим нюхом. В таком состоянии я чувствовал себя возвышенно, можно даже сказать, выше собственной персоны, которую едва удостаивал взгляда, тем паче — мысли. Я служил! Я оказывал услуги! Следовательно, я неплохо устроился и с персоной моей всё в порядке. Не тогда ли действительно прекрасна наша жизнь, когда мы научились не предъявлять требований, забывать или отодвигать на второй план индивидуалистские желания и прихоти, зато можем свободно и по доброй воле целиком отдаться одному завету, одному служению, нести людям удовлетворение своей деятельностью, нежно и отважно отказавшись от красоты? Потому что, если я решу отказаться от красоты, разве не прилетит ко мне в награду за продемонстрированную добрую волю и дружески и животрепещуще прочувствованное самоотречение совсем новая, никогда прежде не виденная и ещё более прекрасная красота? А если я по доброй воле окажусь вознесён отвагой и сочувствием в высшие убеждения и потому откажусь от небесных прелестей, не воспарю ли я рано или поздно в награду за праведность к ещё более прекрасным небесам? В любом случае, надеюсь, что имею право упомянуть мимоходом, что походная койка не раз коварно выпихивала, выталкивала и вытрясала меня по ночам из самого глубокого и прекрасного сна. По большей части мне снились необузданные, дикие и сумасбродные истории про тигров, чудищ, всадников, мчащихся вверх по лестницам, про леопардов, выстрелы, розы и утопленников, о заговорщических перешёптываниях предателей, а потом, наоборот, о милых ангельских личиках и фигурках, фантастических зарослях зелени, о красках, звуках и поцелуях, руинах и рыцарях без страха и упрёка, о женских глазах и руках, о нежностях и ласках и о таинственном, непреходящем наслаждении, счастье и восхищении. Может быть, особенную способность видеть сновидения с пронзительной отчётливостью мне придавал неосторожно выпитый на ночь хозяйский, он же графский, кофе; я слышал то красивые и добрые, то злобные голоса и переживал во сне то ужаснейшие, то приятнейшие вещи.