Раубриттер

прозрачна на ней, что не заметить этого никак нельзя было. Как

специально такие носила. Мария ей помогала, платье обновляла, кружева замывала.

— Ах, вот и вы, где же вы пропадете все утро? — Красавица подняла

на него глаза.

Даже сравнивать ее с Элеонорой нельзя, словно сравнивать лань

лесную с коровой. Глаза у нее припухли от выпитого вчера, волосы

не прибраны, а все равно красивее не найти. Может, красивее нее

была только дочь барона, Ядвига. Да и не помнит он ту Ядвигу уже, а это вот она тут сидит, с плеча прозрачная ткань падает. Через эту

материю соски темнеют.

Необыкновенно красива она. Да, уж Элеоноре до нее далеко.

— Господин мой, что ж вы молчите, или случилось что? — Она опять

поворачивает к нему свое красивое лицо, и ее опухшие глаза

кажутся ему такими милыми. Прямо взял бы ее лицо в ладони и

стал бы целовать эти глаза. Но не сейчас, сейчас ему тоскливо.

Даже видеть ее тоскливо.

— Собирайся, уезжаем мы. — Говорит он.

— Как? — Кричит красавица, вскакивает и подбегает к нему. — Турнир

сейчас, меня граф в ложе ждет. У меня на вечер, на бал, уже десять

танцев обещано!

Теперь он еще и темный низ ее живота через легкую ткань видит.

Кавалер отворачивается, говорит мрачно и холодно:

— Поедешь и попрощаешься с графом, а потом сразу сюда, мы

уезжаем.

— Да как же так? Я же танцы обещала…

Он вдруг поворачивается к ней. Быстро лезет в кошель, сразу

находит там флакон Агнес. Пол капли, всего пол капли он вытрясает

из флакона на палец. И эти пол капли размазывает под шеей

красавицы, от ключицы до ключицы.

Заглядывает ей в глаза и целует в губы. И уходит быстро из шатра.

Вышел и сразу крикнул:

— Максимилиан, Сыч, езжайте с госпожой Брунхильдой к арене, она

будет прощаться с графом. Потом сразу сюда. Хилли, Вилли, скажите господам офицерам, что снимаем лагерь. Уходим.

Он сам хотел побыть один, посидеть где-нибудь хоть минуту, но

брат Семион тут же за ним увязался. Идет за ним, а сам читает тот

список, что им канцлер дал, и говорит Волкову:

— Не сказано тут, кто свадьбу оплачивать будет, а это в такую деньгу

влетит, что поморщимся потом. Уж я с деревенского старосты за

одно венчание пять талеров брал, а тут сама дочь графа.

Волков шел вперед, уже хотел грубостью какую-то ему сказать, но

тут догнал их Хилли.

— Господин, там два господина вас почти с рассвета дожидаются.

Как вы ушли, так они пришли и сидят теперь, все вас ждут.

— Скажи им, что я тут, пусть сюда идут. — Сказал Волков, усаживаясь

на пустую бочку из-под пива.

Монах опять что-то нашел в списке, но кавалер жестом ему велел

заткнуться. Ничего он сейчас не хотел слышать про свадьбу.

Ждать двух господ долго не пришлось, и господа те были

странными. Вернее, странным был один. А второй был вполне себе

приятный молодой человек из знатной семьи, он сразу

подставился:

— Меня зовут фон Гроссшвулле. — Он поклонился.

Волкову было просто лень слезать с бочки, и он вел себя почти

грубо, кивнул господину Гроссшвулле и без всякого почтения

сказал:

— Фон Эшбахт. Чем обязан, господа?

— Господин фон Эшбахт, все тут только и говорят о вас, только и

слышно о том, какой вы знаменитый воин, такой, что у

Ливенбахаов отнимает шатры. И что вы убили на поединке лучшего

чемпиона герцога. И еще…

— Будет вам, будет, — сказал Волков и поморщился, — я все свои

подвиги и так знаю, что вам угодно, господин Гроссшвулле?

— Пришел я просить за своего брата, — Гроссшвулле повернулся ко

второму господину. — За вот этого вот человека.

Второй господин был весьма заметен, ростом он был даже выше

Волкова, а еще был он крупен телом. Вид у него был печален, хотя

в его годы, а было ему лет семнадцать, люди печалятся не так уж и

часто.

— Он наш седьмой в семье, последний и неприкаянный. Отдавали

мы его в пажи известному господину, так его погнали оттуда, господин сказал, что он увалень, отдавали в учение в университет, так только зря деньги потратили, в монастырь, так он и там не

прижился, монахи его через месяц домой сами привезли.

— И что же вы хотите от меня? — Уточнил Волков.

— Заберите его в солдаты. Другого толка от него не будет. Говорят, что в солдатах сержанты очень строги, пусть они будут с ним

построже.

Кавалер глянул на большие деревянные башмаки увальня, поморщился и сказал:

— В таких башмаках он собьет себе ноги на первом же переходе в

кровь, и придется его бросить на дороге.

— А пусть сержанты его гонят, пусть босиком идет.

— Нет, — кавалер покачал головой, — пустая трата на прокорм, слишком он рыхлый для солдата, не вынесет службы.

— На первое время для его прокорма я готов дать талер! А там, может, приспособите его куда-нибудь. — Продолжал просить

господин Гроссшвулле.

— Не отказывайтесь, господин, — прошептал Волкову на ухо монах. —

Талер не будет помехой, а человека приспособим куда-нибудь.

— Ну, разве что большим щитом, чтобы вражески арбалетчики на

него болты переводили, — усмехнулся кавалер.

— А хоть и так, — усмехался за ним монах.

— Подойдите ко мне, — приказал Волков юноше.

Тот сразу повиновался.

— Вы не трус? — Спросил у него кавалер, разглядывая его.

— Не знаю, господин, — выкупив глаза, отвечал здоровяк. — Не было

случая узнать.

— Хотите служить мне?