Расстрельное время

— Не бойся, не потонешь! Говно не тонет! — зло огрызнулся рулевой и с каким-то злорадством и силой опустил топор на дно шхуны. И второй раз! И третий! Выколупнул кусок деревянного днища. Но вода в шхуну не хлынула. На месте вырубленной доски образовалась узкая темная щель.

Трое бандитов почти одновременно бросились к рулевому. Но прозвучали два выстрела: двое особистов, не спускавших глаз с бандитов, выстрелили в воздух:

— Стоять!

Бандиты застыли и угрюмо смотрели, как рулевой крошит фальшивое днище шхуны. Постепенно открывалось нутро тайника. Стали видны ящики, доверху набитые сверкающей желтизной. Это было не просто золото, а золотые изделия, которые носили на руках, на груди, которыми украшали свою жизнь очень богатые люди. Эти трое, как и их главарь Жихарев, знали, что на этот товар там, куда они пытались бежать, всегда будет спрос.

— Свяжите их! — приказал Кольцов.

Им заломили руки и уложили на корме яхты.

— Веревка — в рубке, — подсказал рулевой, продолжая, теперь уже бережно, крошить фальшивое днище, выбрасывая куски досок за борт.

Кольцов стоял возле раскрывающегося тайника. В руке он держал револьвер. Но трое бандитов, похоже, наконец-то смирились со своей участью и, связанные, тихо и молча лежали на корме.

Лишь когда рулевой, продолжая свою работу, приблизился к ним, Василь не выдержал:

— Думаешь, выслужишься? — злобно сказал он, встретившись с рулевым взглядом. — Думаешь, тебе всё простят?

— Мне теперь всё одно! Смерти я уже не боюсь! Но и с вами в одной компании помирать не хочу! — сказал Андрей и, отложив топор, устало вытер рукавом куртки лицо и присел на кнехт.

* * *

— Ну, рассказывай!

Они сидели вдвоем в рулевой рубке шхуны: Кольцов и рулевой Андрей Лагода. Шхуну тащил на буксире сторожевой катер. На катере, под охраной Красильникова и особистов, сидели связанные бандиты.

Шхуна клевала носом, зарываясь в волну, спущенный парус сухо шелестел на легком ветру.

— А что рассказывать? — обреченно спросил Андрей.

— Всё рассказывай. Как дошел до жизни такой? Как в банде оказался?

— Это вам для интереса? Или допрос сымаете?

— Мне показалось, ты не из их шайки.

— Правильно показалось. От безвыходности я к ним пристал. А если точнее, они ко мне.

— Вот и рассказывай.

— Все равно, не поверите.

— Почему же! Но, конечно, проверю.

— Так и в Феодосии. Поверил, прошел регистрацию. Видать, что-то у них не сошлось: вторую регистрацию объявили. И с комендатуры прямиком за колючку. Всех без разбора. Неделю морили голодом. Издевались. В шесть утра из зернохранилищ на улицу выгоняли, пересчитывали, а потом заставляли строем ходить и петь «Интернационал». Вечером человек сто отсчитают, и утром — на расстрел.

— Как это? Без суда и следствия? — не поверил Кольцов.

— Почему же! Судили! «Тройка» называется. Не коней тройка, а судей. Фамилию спросят, в бухгалтерскую книжку запишут. И всё — на расстрел. По сто человек в день судили.

— Такого не может быть.

— Я знал, что вы не поверите. Мне бы такое рассказали, тоже не поверил бы. Но меня так расстреляли.

— Погоди, погоди! Что значит «расстреляли»?

— Обыкновенно. Как на бойне. Там скотину, правда, молотом по голове. А нас из пулеметов. Разница небольшая. Набили нас полный грузовик, и — за Феодосию, в балку. Только мне в тот раз не суждено было помереть, ни одна пуля меня не задела. В балку вместе со всеми упал. До ночи выждал, а потом из-под мертвецов выбрался и ушел.

Андрей рассказывал неторопливо, ровным голосом, словно бы и не о себе. Пожалуй, отболело в нем уже все: и обида, и страх, и отчаяние. Может, просто возникла потребность выговориться. Или затеплилась в выгоревшей душе какая-то надежда.

Кольцов вспомнил, как проходил мимо огороженных колючей проволокой зернохранилищ и элеватора и слышал нескладное, подневольное пение «Интернационала». Всецело поглощенный поисками банды грабителей, он ни разу не поинтересовался, что и как там. А ведь направило его командование фронтом с конкретным заданием: проследить за исполнением законности в первые дни советской власти в Крыму. Нигде и никогда на свете ещё не было такой власти, она только рождалась. И как при всяком новом деле, ретивые исполнители могли наломать немало дров. Вспомнил недобрую улыбку Розалии Землячки и ее презрительное определение его должности — «государево око».

Да, он должен был быть государевым оком. А он бросился гоняться за бандой мародеров, одной из многих, промышлявших в Крыму. Не его это было дело, другие бы справились. А вот то главное, ради чего его сюда направили, он не выполнил.

— Дальше, — попросил Кольцов.

— А что дальше? Понял, что если снова попадусь им в руки, уже не промахнутся. Решил забраться в какую-нибудь глухомань и там переждать это расстрельное время. Не будет же оно вечно.