Рассказы старого шахтера

Опухшая от ударов, обессиленная, она только упрямо мотала головой — нет, она ничего не будет говорить!

— Ну ладно. Мы ещё немного подождём, — наклоняясь над ней, зло дышал в лицо начальник контрразведки. — Слышишь, немного…

Но Саша уже ничего не слышала: она была без сознания.

В камере среди заключённых находилась бывшая больничная сиделка Дарья Никитична. Она заботилась о Саше: соскабливала со стен камеры, где почище, глину, разводила в воде и замазывала раны. Саше от этого становилось легче. Она благодарила Дарью Никитичну пожатием усталых от боли пальцев.

Иногда ночью, когда в камере спали, Саша, уткнув лицо в ладони Дарьи Никитичны, долго плакала, пока не засыпала вся в неостывших слезах.

А утром по коридору слышались равнодушные шаги конвоира. Конвоир шёл за Сашей.

Саша испуганно вскакивала и начинала срывать с себя повязки. Кровь заливала ей руки и ноги.

— Лучше сама… — торопливо говорила Саша. — Лучше сама… Они нарочно отрывают медленно. Быстрее рвать — легче.

…Сашу уводили. И опять плети, тёмное дуло нагана, проволока, мокрые доски топчана и те же неотступные вопросы: где приказ? Где? Отвечай!

Саша молчит. Она слышит только удары своего сердца — нет, не будет она отвечать, нет!

Очнувшись уже в камере, Саша подозвала Дарью Никитичну:

— Завтра меня казнят. Я знаю. Я чувствую.

— Сашенька, детка… — Охнула Дарья Никитична.

— Не утешайте меня. Не надо, — шептала Саша лихорадочно. — Вас на днях выпустят. Возьмите мою косу. Попросите конвойного отрезать вам на память. А вы отнесите её к дому купца Жиляева, что у трактира. Прямо из тюрьмы, сейчас же! Там во дворе в подвале спросите Андрея Пряхина. Шахтёр он, запальщик. Косу передадите ему. Запомните — Андрей Пряхин…

…Сашу казнили на рассвете, когда потухали звёзды, а птицы пели свои первые песни.

Конвоир саблей отрезал уже у мёртвой Саши косу и отдал Дарье Никитичне.

Дарью Никитичну вскоре выпустили, и она прямо из тюрьмы отнесла косу к дому купца Жиляева, что у трактира, и там во дворе в подвале передала её шахтёру-запальщику Андрею Пряхину.

Когда Дарья Никитична ушла, Андрей взял косу, расплёл её и вынул свёрнутую тонкую бумагу — это был приказ большевистского центра.

ФЛАГ ЗАБАСТОВКИ

Лёнька работал в механическом цехе уборщиком. Высокие стоптанные сапоги приходились Лёньке повыше колен, а зелёная армейская куртка, подарок солдата, была Лёньке так широка, что он подвязывал её бечёвкой.

Возил Лёнька по цеху большую деревянную тачку, а на тачке метлу и железный крюк, чтобы оттаскивать им от станков вороха металлических стружек.

Подъедет Лёнька к станку, подметёт вокруг него, нагрузит стружки на тачку и увозит на склад, где собирали по заводу утиль.

За белую кудрявую голову окрестили рабочие Лёньку «Седеньким».

— Эй, Седенький, — доносилось сквозь шум станков из одного конца цеха, — кати сюда!

— И к нам заверни, Седенький! — просили из другого конца.

И Лёнька, гремя тяжёлыми сапогами, катил тачку от станка к станку, убирал, подметал и опять катил, наваливаясь на неё грудью, и опять подметал, выскребал и чистил.

Единственным Лёнькиным развлечением было подъехать с тачкой к токарному или фрезерному станку и наблюдать, как ползёт от станка, скручивается стружка.

Лёнька уже изучил, что сталь даёт белые, синие и малиновые стружки. Они острые и могут поранить. Когда точат медь, то стружка получается жёлтая и мягкая, как бумага. От чугуна летит серое мелкое крошево. А самые приятные — это бронзовые. Они струйкой сыплются из-под резца; подставишь ладонь — тёплые, будто речной песок.

Был у Лёньки друг и заступник, Никита Савельевич, молотовой мастер. Он работал на паровом молоте.

Лицо и руки Никиты Савельевича были тёмными от постоянного огня в кузне. Ходил он в валенках, чтобы искры не палили ног, и в кожаных нарукавниках.

В свободное время Лёнька приходил к Никите Савельевичу в кузнечный цех. Грохотали, шипели горячие от пара молоты. Клокотали в горнах нефтяные горелки, сотрясались бетонные полы.

У Никиты Савельевича для Лёньки всегда находился какой-нибудь гостинец: петушок из леденца, ириска, ромовый кренделёк.

Однажды осенью решили рабочие повесить красный флаг, чтобы все в районе видели, что они бастуют, и присоединились к ним.

Решить-то решили, но куда повесить флаг?

На ворота? На здание цеха? На каланчу? Нет, всё это не годится: городовые мигом его сорвут.

И рабочие придумали: повесить его на заводскую трубу. Но как залезть на трубу и кто полезет?

Вот вопрос. Скобы, вбитые в неё, были старыми и ржавыми, так что человек, который отважится подняться, должен быть лёгким и цепким.

Прослышал об этом разговоре Лёнька и начал упрашивать Никиту Савельевича, чтобы рабочие разрешили ему, Лёньке, подняться — он и лёгкий и цепкий.

Вызвали Лёньку члены стачечного комитета, поглядели на него и сказали:

— Доверяют тебе рабочие свой революционный флаг. Понимаешь ты это?

Лёнька одёрнул свою солдатскую куртку и ответил:

— Как не понять. Понимаю.

…Над слободой стояли тёмные в тумане ночи. Плавала на лужах копоть. Грязь затопила дороги. Окна заводских корпусов не озарены пламенем печей — тихо и безлюдно.