Рассказы старого шахтера

Спицын подошёл к окнам, достал из своего ящика отвёртку, стамеску и молоток:

— Вы меня, ребята, не судите строго. Я ведь человек подневольный.

— Оно и видно.

— Не разговаривать! — прикрикнул ротмистр.

Застучал по балагану молоток: Спицын начал выставлять оконные переплёты. Солдаты перетаскивали их во двор и складывали в сани.

В балаган хлынул мороз, подуло снегом. Заплакали испуганные дети. Матери утешали детей, прижимали к себе. А мороз всё гуще и плотнее заполнял балаган, изгоняя из него теплоту и уют людского жилья.

Когда вынули все переплёты, ротмистр, натягивая тугие замшевые перчатки, сказал шахтёрам:

— Заступите на работу — вставлю окна, а нет — подыхайте от мороза. Я тоже умею шуточки пошучивать.

И он направился к выходу.

— Не подохнем! — вслед ему громко ответил Жохов. — Шутил волк с медведем да зубы в горсти унёс!

И люди начали жить зимой в балагане с пустыми окнами. День и ночь топили они шахтёрские железные печки, но уберечься от холода не могли.

Рубахи примерзали к нарам, лица и руки убеляло инеем. Питьевая вода в бочке затягивалась льдом, и лёд приходилось время от времени рубить жигондой — тонкой рудокопной киркой.

Случались бураны, и тогда всех в балагане заваливало снегом. Буран стихал, и снег выгребали лопатами. Аграфена попробовала занавесить окна одеялами, но явились солдаты и одеяла содрали.

И опять шахтёры жили с пустыми окнами.

Никто из них не жаловался. Терпели все — и мужчины, и женщины, и дети.

Но вот в один из дней послышался далёкий орудийный гул: красные наступали. С каждым часом гул всё приближался.

Люди из балагана выходили в снежную степь и подолгу стояли в степи, прислушивались к этому орудийному гулу: значит, вытерпели, значит, дождались своих!

ВЕДРО КАРТОШКИ

Каждую субботу в городе Славянске появлялись прокламации, отпечатанные на грубой бумаге.

В прокламациях от имени подпольщиков-революционеров сообщалось о всех несправедливостях и беззакониях, учиняемых властями над жителями города.

Полицейские давно уже разыскивали, где скрывается типография, в которой подпольщики печатают прокламации.

Начальник полиции Лев Потапович Гримайло каждую субботу утром собирал в своём кабинете подчинённых и, размахивая перед их носами строгим указательным пальцем, говорил:

— Гэть по всем улочкам и переулочкам! Найдите, где выпускают ту печатную крамолу!

И полицейские, пугая кошек и собак, шныряли по всем улочкам и переулочкам. Они заглядывали в калитки и подворотни. Лазили по чердакам и сараям. Разбирали дрова, сложенные на зиму в поленницы. Всовывали головы в сырые колодцы и горячие дымоходы — всё искали, где выпускают ту печатную крамолу.

А вечером, усталые и отупевшие, в паутине и сухих мухах, с перепачканными сажей коленями, являлись перед начальником и рапортовали:

— Никак нет! Крамольники не обнаружены!

Лев Потапович Гримайло сидел в дубовом кресле зелёный от злости, потому что перед ним лежала свежая прокламация, которую «крамольники» уже успели отпечатать и распространить по городу.

*

В центре города, возле коновязи и водокачки, стояла сапожная мастерская.

На фанерной вывеске рукой умельца-самоучки была нарисована ворона. В кривом клюве ворона держала за матерчатое ушко чёрный сапог: заходи любой прохожий, и тебе здесь починят башмаки и сапоги.

В парусиновых фартуках на низеньких табуретах сидели сапожники и стучали молотками, приколачивая к башмакам кленовыми шпильками набойки и подмётки.

Иногда сапожники стучали особенно громко, потому что в это время в подвале мастерской — там, где лежали деревянные колодки, старая обувь, мешки с обрезками кожи и войлока, — работал маленький печатный станок.

Грубая пеньковая бумага накладывалась на шрифт типографского набора, прокатывалась сверху резиновым валиком, и когда бумагу снимали с набора, это была уже не просто бумага, а прокламация. Её читали и передавали друг другу сотни людей, прятали от полиции, за неё шли в тюрьмы и в ссылку.

Прежде чем набрать для машины текст прокламации, сапожники ждали, когда дощатая дверь мастерской, брякнув пыльным колокольцем, широко распахнётся и войдёт Арина в белой накрахмаленной косынке, в сарафанчике, в стеклянных бусах, с перекинутыми через плечо мужскими сапогами.

— День добрый, хлопцы-чеботарники! — говорила Арина по-украински певуче и мягко.

— Здравствуй, дивчина захожая, — отвечал старший из сапожников Филат Шатохин.

— Чёботы до ремонту возьмёте?

— Возьмём.

И Шатохин принимал от Арины сапоги, разглядывал их, покачивая головой:

— Пообносились.

— Батька говорит, что ещё дюже крепкие!

Филат Шатохин улыбался, весело подмигивал Арине и уходил в подвал.

Арина была связной из соседнего подпольного центра на содовом заводе. Разговор насчёт батькиных сапог был условным. Он означал, что у них на содовом заводе всё в порядке, «дюже крепко», а в сапогах, в промасленной вощёнке, лежал шрифт. Шрифт был один и для содового завода и для сапожной мастерской, поэтому его приходилось пересылать друг другу.

*