Рассказы (сборник)

Готлиб Грамбауэр выставил всем выпивку по второму кругу, и Мартину казалось, что весь трактир говорит о его славе искусного звонаря. Он чувствовал себя юным героем, окруженным любовью и восхищением родины, и уже мысленно видел новую заметку в окружной газете, и уже ощущал будущую зависть своих городских соучеников, которым недоставало поддержки родной земли. И вообще жизнь была прекрасна, а он, Мартин, был Антеем, Зигфридом, Теодором Кернером, лордом Байроном, Генрихом Гейне в одном лице. И жаждал больших подвигов, чем просто звонить в колокол. «Бим-бам», — слышались издалека колокола славы, и хотя это был лишь звон стаканов с пуншем, а приветствие восхищенной толпы выражалось только в шуме деревенского трактира, этого оказалось достаточным, чтобы во впервые опьяненном мальчишеском мозгу наивное заблуждение превратилось благодаря пуншу и собственному желанию в реальную действительность. «Подвиги, подвиги!» — гремело в юноше. Большой колокол — теперь он действительно раздался в голове Мартина. Когда он поднялся, дабы объявить куммеровцам о своих героических помыслах, у него хватило времени лишь на то, чтобы поднести ко рту носовой платок и под дружный смех собравшихся, шатаясь, выйти во двор.

Мужчины, сидящие в трактире, сразу же забыли о герое и снова принялись шуметь о налогах и властях предержащих. И только когда трактирщик незадолго до двенадцати открыл окно и поставил, как было принято, перед каждым по стакану пунша и по блинчику, они, тоже как было принято, умолкли и прислушались с благочестивым выражением на лице к звукам за окном. Потому что теперь следовало ждать, пока ровно в полночь башенные часы не пробьют двенадцать раз. Тогда начинали пить за здоровье присутствовавших, поздравлять друг друга с Новым годом и выставлять выпивку; у кого карман толще, тот и угощал дольше, а почти у всех куммеровцев мошна была туго набита, и поэтому угощались они довольно долго. Однако мужчинам надо было поторапливаться, так как в час ночи трактирщик неумолимо закрывал свое заведение. Это делалось по договоренности с пастором, чтобы во время новогодней проповеди засыпало не слишком много мужчин.

На улице было, наверно, градусов пятнадцать мороза. Снег, лежавший полуметровым слоем, сверкал и блестел в лунном свете. В деревне стояла полная тишина, даже фибелькорновский пес Гектор, обычно всю ночь напролет лаявший на луну, безмолвствовал. Слышалось только слабое завывание метели, и Готлиб Грамбауэр истолковал это как уход старого года. Тут наконец начали бить башенные часы. И когда все взволнованно прислушались к их бою и прямо-таки ощутили перелом времени и после двенадцатого удара продолжали ждать, не будет ли еще одного, потому что большинство присутствовавших было уже не в состоянии считать удары, тут и произошло чудо.

Староста как раз поднял свой стакан и произнес:

— Ну, давайте выпьем за то, чтобы в Новом году мы могли хотя бы раз в неделю сказать: «Будем здоровы!»

Как раз в тот момент, когда все встали и хотели поздравить друг друга, с колокольни послышались сильные удары: бим-бам-бим-бам, — это был звон большого колокола. Такого еще не бывало с тех пор, как существовал Куммеров. Удары повторялись снова и снова с поразительной размеренностью и становились все более звучными: бим-бамм-бим-бамм! Казалось, колокол вот-вот разорвется.

Крестьян охватили удивление и страх: не возвещал ли этот звон чуда, которое предсказывала нищенка-цыганка? Бим-бамм-бим-бамм. Это уже и было, наверно, чудо, разве иначе могли бы люди взобраться сейчас на колокольню и извлекать из колокола такие прекрасные, неземные звуки? Этого не удалось бы два года назад сделать даже самому Мартину Грамбауэру с его лучшими помощниками.

Стали звать Мартина, но его не оказалось.

— Может, он заснул во дворе? — воскликнул Герман Вендланд и выбежал на улицу.

Большой колокол продолжал звонить. Мужчины столпились в дверях трактира. В домах зажегся свет. Распахивалось все больше дверей и окон. Вот открылась дверь пасторского дома и оттуда в домашнем халате стремительно вышел пастор Брайтхаупт. Но он поспешил не в церковь и не на колокольню, а в трактир. Пастор заподозрил (о чем уже подумали многие), что тут дело не в чуде и не в новогоднем новшестве, а, вероятно, где-то горело, да так сильно, что для набата годился только большой колокол, хотя до сих пор его еще не оскверняли для такой надобности, даже когда горело в замке. На улицу вышли женщины с детьми. Ночной сторож Береншпрунг изо всех сил трубил в пожарный рожок. Фальшиво и скверно, потому что был уже в сильном подпитии. И, наконец, примчался на двуколке Фридрих Реттшлаг, у которого в этом месяце хранился ключ от пожарного сарая.