Рассказы о русском подвиге

У ополченцев просто фуражки.

У солдат ружья, штыки на ружьях.

У ополченцев ружье на троих.

— Вы рангом нас чуть пониже, — смеются солдаты. — Войско второго сорта.

Всюду вновь прибывшему меньший почет. Так и тут, на войне.

Под тем же городом Гжатском ополченцы имели первое «дело». Отличились

они в бою. Отбили и в плен пригнали отряд французов.

Сгрудились у пленных солдаты.

— Ты смотри!

— Ну и бороды!

— Ну и кафтаны!

Рады ополченцы, что их солдаты бывалые хвалят. Осмелели. Стали просить,

чтобы каждому дали ружья. 138

— Не давать им, не давать ружья! — смеются солдаты. — Да они с ружьями

всех французов в плен заберут, нам ничего не оставят.

Конечно, дали бы новым солдатам ружья. Да ведь ружей в армии не хватало,

многотысячной стала армия. Ружья — они не грибы. Их в лесу под кустами не

сыщешь. Ружья делать и делать надо.

Да разве главное в ружьях? Ружье без солдата не стрельнет. Солдат и без

ружья победит.

ГРИШЕНЬКА

Кутузов читал письмо:

«Милостивый государь, батюшка Михаил Илларионович!..»

Письмо было от старого друга-генерала, ныне уже вышедшего в отставку.

Генерал вспоминал многолетнюю службу с Кутузовым, былые походы. Поздравлял

с назначением на пост главнокомандующего. Желал новых успехов. Но главное,

ради чего писалось письмо, было в самом конце. Речь шла о генеральском сыне,

молодом офицере Гришеньке. Генерал просил Кутузова в память о старой дружбе

пригреть Гришеньку, взять в штаб, а лучше всего — в адъютанты.

— Да-а, — вздохнул Кутузов. — Не с этого мы начинали. Видать, молодежь не

та уже нынче. Все ищут, где бы теплее, где жизнь поспокойнее. Все в штаб да

в штаб, нет бы на поле боя.

Однако дружба есть дружба. Генерал был боевым, заслуженным. Кутузов его

уважал и решил исполнить отцовскую просьбу.

Через несколько дней Гришенька прибыл.

Смотрит Кутузов — стоит перед ним птенец. Не офицер, а мальчишка. Ростом

Кутузову едва до плеча. Худ, как тростинка. На губах пух, ни разу не тронутый

бритвой.

Даже смешно стало Кутузову. «Да, не та пошла молодежь, офицерство теперь

не то. Хлипкость в душе и теле».

Расспросил Кутузов Гришеньку об отце, вспомнил о матушке.

— Ну ладно, ступай. Исполнил я просьбу Петра Никодимовича — шей

адъютантский наряд.

Однако офицер не уходит.

— Ваша светлость!

Кутузов нахмурился. Понял, что молодой офицер начнет благодарить.

— Ступай, ступай!

— Ваша светлость!.. — опять начинает Гришенька.

Кутузов поморщился: «Эка какой прилипчивый».

— Ну что тебе?

— Михаил Илларионович, мне бы в полк... Мне бы в армию к князю Петру

Багратиону, — пролепетал Гришенька.

Развеселился от этого вдруг Кутузов. Смотрит на малый рост офицера, на пух,

что вместо усов над верхней губой. «Дите, как есть дите». Жалко стало юнца

Кутузову. Куда же посылать такого птенца под пули...

— Не могу, не могу, — говорит. — Батюшке твоему другое обещано.

Дрогнули у офицера губы. Ну, право, вот-вот расплачется.

— Не могу, — повторил Кутузов. — Да куда тебе в полк! Тебя-то и солдаты

в бою не приметят.

Обиделся офицер:

— Так и Суворов ведь был не саженного роста.

Кутузов удивленно поднял глаза. Понял он, что Гришенька не из тех, кто за

отцовскую спину лезет. Подошел фельдмаршал к офицеру, расцеловал.

— Ладно, ладно. Вот и батюшка твой, бывало... — Кутузов не договорил: слеза

подступила к глазу.

Постояли они минуту.

— Ступай, — махнул рукой наконец Кутузов. — Быть по сему: лети, крылатый,

своей дорогой.

Гришенька вытянулся, ловко повернулся на каблуках, вышел. А Кутузов долго

и задумчиво смотрел ему вслед. Затем он потребовал лист бумаги и принялся

писать письмо старому генералу.

«Милостивый государь, батюшка Петр Никодимович!

Радость господь послал мне великую. Прибыл твой Гришенька. И сдавалось

мне, что сие не новый побег, а юность наша с тобой явилась. Спасибо тебе за

такой сюрприз. Уповаю видеть его в героях...»

Потом подумал и приписал:

«Просьбу твою исполнил. Отныне Гришенька у меня на самом приметном

месте: при душе моей в адъютантах...»

Получив письмо, старый генерал долго ломал голову. «При душе»—как же

это понять? Эх, приотстал я в военном деле: видать, при главнокомандующем

новую должность ввели».

ТАТАРИН

У города Гжатска солдаты хоронили погибших товарищей. Вырыли большую

могилу. Место выбрали на вышине, на холме у трех сосен.

Глянешь отсюда налево — речки-певуньи крутой изгиб. Глянешь направо —

бежит дорога. Посмотришь вперед — поля и поля, необъятная даль России.

Спите спокойно, герои.

Перенесли солдаты погибших на холм, положили у края могилы. Ждут

армейского батюшку для отпевания. Лежат, как в строю, убитые. Только глаза закрыты.

Руки у всех на груди. Разные лица: молодые и старые, тощие, полные, усатые,

с пухом на месте усов, с густыми бровями, с редкими, а вот и совсем безбровый,

широкой лопатой скулы.

— Так это ж татарин!

Смотрят солдаты, как же им быть — татарин другой, не хрестьянской веры.

Какое ж ему отпевание? Как бы того, не покарал бы господь за такое дело.

Сгрудились, перешептываются между собой солдаты.

— Конечно, оно не по праву. Да ведь вместе сражался. Погиб за Россию. Хоть

и не хрестьянская, а тоже солдатская кровь. Нет, нельзя, не по-хрестьянски его