Рассказы о философах

Михаиле Ломоносов был человек нрава веселого. Даже поняв, что попал в беду — за дезертирство из прусской армии жестоко карали: прогоняли сквозь строй и бросали в тюрьму, — Ломоносов хохотал до слез и всячески прикидывался, будто рад случившемуся. Вахмистр не поверил ему и в течение дня не спускал с него глаз. К вечеру они пришли в крепость Везель, где расположились на ночлег. Когда все уснули, Ломоносов протиснулся сквозь узкое окно караульни, ползком добрался до рва, заполненного водой, переплыл его, перелез через частокол и пустился бежать со всех ног. Его вскоре хватились — в крепости грянул пушечный выстрел. Ломоносов увидел, что за ним мчатся прусские кавалеристы. Его спас лес. Весь остаток ночи и следующий день он просидел в лесу, сушил и чистил одежду и размышлял о превратностях судьбы. Но был час перед заходом солнца, когда его оставили вдруг все тревоги, забылась недавняя погоня, умолкли мысли о куске хлеба и бедах будущих скитаний.

Это был один из тех счастливейших часов, когда разум, отметая от себя все мелочное и скоротечное, предавался созерцанию великого и вечного. Все в мире, казалось, дышало взаимным согласием — simphonia panta. Не в такую ли минуту посетили Лейбница мысли о гармонии вселенной и души? Быть может, и славный Картезий[5] пришел к идее о творце мира, созерцая величие и красоту небес — непостижимое величие и безмерную красоту, открытую глазам человека, свободного от бренных чувствований. Никакие телесные и сердечные радости не могут сравниться с той, какую доставляет нам проникающий в высшую тайну разум. Simphonia panta — все согласуется! Все, черт возьми, согласуется! И там, где человеческий разум еще не обнаружил такого согласия, он обнаружит его — между звездами, между планетами, между людьми, между вещами, между мельчайшими крупицами вещества.

Он найдет это согласие, испытуя внутренние свойства всего, что доступно испытанию, и будут посрамлены те умники, которые на всякий вопрос дают один ответ: «Бог так сотворил».

«Почему свинец тяжелее железа?» — «Бог так сотворил».

«Почему улетучивается кипящая вода?» — «Бог так сотворил».

А перипатетики во всем ссылаются на своего учителя Аристотеля и твердят подобно попугаям: «Аутос эфа» («Он так сказал»), не обнаруживая и малейшего желания посмотреть на мир собственными глазами.

И за то должно благодарить Картезия, который сказал: «De omnibus dubitandum» — «все подвергай сомнению».

Летние сумерки коротки, но он не торопился выйти из леса до наступления темноты. Ночь обещала быть звездной и лунной. Он шагал по просеке, поросшей молодым подлеском. В мыслях уже не было прежней торжественности. Но они еще сдерживали натиск подступающей толпы беспокойных образов, становясь от этого жестче, острее, настойчивее. И как два друга перед расставанием торопятся решить затянувшийся спор, прося третьего рассудить их, так и мысли, споря одна с другой, обращались к третьей или рождали ее.

— Мы постигаем эту материю как вещь, совершенно отличную от бога и от нашего мышления, — это сказал Картезий.

— Все монады, составляющие души вещей и существ, рождаются из беспрерывных излучений божества, — это сказал Лейбниц.

— Все тела, составляющие вселенную, состоят из одной и той же материи, — сказал Картезий.

— Бог есть первичное единство или изначальная простая субстанция мира, — сказал Лейбниц.

Ломоносов скажет потом:

— Все доступные наблюдению тела состоят из корпускул, которые, в свою очередь, состоят из неделимых физических частиц. Древние называли их атомами.

— Невозможно существование каких-либо атомов, то есть частей материи, неделимых по своей природе, как это вообразили некоторые философы, — сказал Картезий.

— Монада — это простая неделимая субстанция, которая входит в состав сложных. Простая — значит не имеющая ни частей, ни протяжения, ни фигуры, — сказал Лейбниц.

Ломоносов скажет:

— Материя есть протяженное, непроницаемое, делимое на нечувствительные частицы. Частицы имеют неизменную фигуру.

— Каждая монада необходимо должна быть отлична от другой. Изменение монад исходит из внутреннего начала, — сказал Лейбниц.

— Все видоизменения материи зависят от движения ее частей, — сказал Картезий.

Ломоносов скажет:

— Непрерывные изменения в мире, образование и разрушение тел достаточно объясняются движением корпускул.

— Монады, порождаемые богом, суть истинные атомы природы, истинные элементы и души вещей. Изменения монад приводят к изменению вещей, — сказал Лейбниц.

— Бог сотворил материю и дал ей движение. В мире сохраняется одно и то же количество движения, — сказал Картезий.

Ломоносов скажет через восемь лет:

— Все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это нечто отнимется у чего-то другого. Так, сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого… Так как это всеобщий закон природы, то он распространяется и на правила движения; тело, которое своим толчком возбуждает другое к движению, столько же теряет от своего движения, сколько сообщает другому, им двинутому.