Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

   -- Странный ты человек, Тихон Иваныч! Ну, а ты как думаешь, Ирод? -- обратился Псалтырин к Голубеву:-- Можно им Сухой лог отвести?

   -- Отчего нельзя? Можно.

   -- Да ведь сам же ты говорил, что они тогда весь Епанчин бор перепортят?

   -- Можно сторожей для охраны поставить.

   -- Сторожей, сторожей. Это мошенников-то, воров, негодяев? За штоф сами себя продадут. Будут пьянствовать, безобразничать, обирать мужиков -- вот и все. Уж именно приставить козла караулить капусту.

   -- Как угодно. Мое дело сторона.

   -- Будто бы? А, говорят, кто-то уж и цену объявил по 20 рублей со двора, а?

   Голубев чуть-чуть покраснел и несколько глухо проговорил:

   -- Какую цену?

   -- За право вырубки леса из ближайших мест, а?

   -- Не знаю-с.

   -- Не слыхал?

   -- Не слыхал-с.

   -- А ты не слышал, Тихон Иваныч?

   -- Насчет чего-с?

   -- Насчет того, что кто-то с погорельцев просил по двадцати рублей за вырубку леса?

   -- Не знаю-с... не слыхал-с. Кто бы это? Не знаю-с.

   -- Так, так. Не слыхал, не видал, знать не знаю, ведать не ведаю. Ох-хо-хо! Да, да.

   Псалтырин опять сморщился, как от физической боли, и замолчал.

   -- Так вот что, Тихон Иваныч,-- сказал он, наконец, точно пробуждаясь от сна:-- ты подумай еще, посоветуйся, а подумаешь, приходи... ну, хоть завтра утром часов в десять. И я подумаю.

   -- Слушаю-с.

   -- Пока до свидания.

   -- Будьте здоровы.

   -- С богом!

   Старшина и Голубев вышли на крыльцо.

   -- Эко погодье! -- сказал старшина.

   Голубев посмотрел на серое небо, на мокрые крыши и ничего не ответил.

   -- Что это, господи, измаял расспросами, -- начал старшина,-- докудова это?

   -- Прощайте,-- лениво сказал Голубев и хотел идти.

   -- Погоди-кось, постой на минутку,-- удержал его старшина.-- Ты бы того... что ли... этого...

   -- Чего?

   -- Как-нибудь того бы, а? Какого лешего в самом деле.

   -- О чем ты?

   -- Да ты бы того... сбавил маленько, а?

   -- Чего сбавил?

   -- Ну вот! Ведь мы один на один. Ты бы по-божьи... по пяти рубликов, а? Чудесное бы дело!

   -- Десять, меньше ни копейки.

   -- Ну?

   -- Верно. Прощай.

   -- Да ты постой!

   -- Нечего стоять. До свиданья.

   -- Погоди-кось, постой, говорю!.. Пять бы.

   -- Некогда мне.

   -- Да ты погоди! Какого ляда. Больше шести не дадут.

   -- Дело ихнее.

   -- Ей-ей, не дадут, ни-ни.

   -- Я и не прошу.

   -- Знаю, что не просишь. Видишь, какая статья...

   -- И десять дадут, и двадцать дадут.

   -- Ни-ни, жаловаться хотят, вот, друг ты мой, какая оказия.

   -- Я не боюсь.

   -- Знаю, что не боишься. Только опять же прикажет управляющий Сухой лог отвести -- вот и все. Тогда, брат, сам знаешь... А тут бы сегодня же и дело все порешили.

   Голубев вдруг засмеялся сухим, деревянным смехом, причем кожа на его лице растянулась и сморщилась в какие-то странные и нелепые складки.

   -- Пускай отводит,-- сказал он,-- мне все равно. Не мытьем, так катаньем. Я их протоколами доеду.

   Старшина в недоумении развел руками.

   -- Как же так, братец мой?

   -- А так.

   -- Ну, не знаю.

   -- А вот узнаете.

   -- Это ведь тоже, брат... как тебе сказать...

   -- Андрюшка в тюрьме отсидел?

   -- Ну, отсидел, это верно.

   -- А Пикараев? А Марчев? А за что? Не фордыбачь! Протокол, другой, третий -- раз, два, три, и готово! "Я и в лесу не бывал". Врешь -- был. Вот что. Понял?

   -- Так-то так.

   -- Прощай.

   -- Нет, постой-кось. Погоди, говорю, слушай-ка. Вот что... видишь ли... ты бы поопасался маленько того.

   -- Чего поопасался?

   -- А того... такая штука, что разговоры идут нехорошие.

   -- Какие разговоры?

   -- Сам знаешь, какой у нас народ... самый отчаянный.

   -- Ну?

   -- Ну вот, и идут разговоры. Говорят: "Что Ионычу было, то и ему будет". Это про тебя, значит.

   Голубев побледнел: Ионыч был вальдмейстер, которого убили.

   -- Вот, братец ты мой,-- продолжал старшина: -- Тоже и с народом надо сноровку. Сам знаешь, какой у нас народ отчаянный, сущие разбойники, будь они прокляты, варнаки!

   -- Кто это говорил? -- помолчав, спросил Голубев.

   -- Мало ли кто.

   -- Я подам явку.

   -- О чем?

   -- А вот что ты говорил.

   -- Перекрестись! Я тебе ничего не говорил. Ничего не слыхивал, знать не знаю, ведать не ведаю.

   Голубев подумал и сказал:

   -- Восемь.

   -- Ни-ни!

   -- Как хотите.

   -- Пять рублей и по рукам.

   -- Семь.

   -- Нет, и не говори.

   -- Ну, черт с вами!

   -- По рукам?

   -- Ладно.

   Голубев и старшина ударили по рукам и дружески распростились. Затем Голубев скрылся у себя во флигеле, а старшина, выйдя за ворота, зашагал под дождем через площадь.

III

   На другой день утром Псалтырин проснулся разбитый и больной. Заснув лишь в третьем часу ночи, он спал плохо и тревожно. Хмурясь и охая, он едва поднялся с постели. В окно глядело хмурое, ненастное утро. Шумел ветер, в окно хлестал дождь.

   Маленький худенький старичок с безбородым лицом старой бабы, по прозванию Марыч, внес самовар. Марыч занимал при заводе совершенно фантастическую должность заводского чертежника, на самом же деле служил на побегушках, в качестве не то лакея, не то рассыльного. Поставив на стол самовар, Марыч низко, по-старинному, поклонился и пожелал Псалтырину доброго утра.

   -- Здравствуй, здравствуй, Марыч,-- рассеянно сказал Псалтырин.