Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

   -- Берите, коли совесть не зазрит? Глупая, бессмысленная отговорка. Что тебе до их совести? Ты бы свою совесть спросил. Да и какая у них совесть? Воры, грабители, кровопийцы, у них совесть, где она? У них совести столько же, сколько вот у этого Ирода (Псалтырин кивнул головой в сторону Голубева). Посмотри на это деревянное лицо,-- есть у него совесть? Он человека задушит, и совесть в нем не пробудится, потому что ее нет. Зверье! Да, впрочем, ты даже и этого не сказал, что, мол, коли совесть вам позволяет,-- нет, ты говорил: надо и вам, потому и вы погоревшие, надо по-божьи, разделить по дворам -- святое дело, вот что ты говорил. А тут "скорбь, смотреть невозможно", жалостный вид на себя напустил. Эх, ты! А эти деньги? Ты думаешь, что богачи их жертвовали? Не беспокойся. Миллионер Сумов отвалил два рубля да Мотыгин -- три, только и всего. Остальные все мелкота. Иной последний рублишко подписал. А ты этот рубль отдал Захарову, мерзавцу, грабителю, которого повесить мало.

   -- Дал маху, что говорить! -- молвил старшина.

   -- Вот почему я не верю, чтоб ты хлопотал о бедняках. Нет, не о них ты хлопочешь, а все о тех же Захаровых, Ситниковых, Живодеровых.

   -- Ну, уж это...

   -- Погоди, погоди. Во-первых, получить даром сто дерев -- не баранья рожа, но не в этом дело. Захарову надо не сто, а тысячу. Где он их возьмет? Надо купить, а тут он получит их даром. Несчастные мужички, которые теперь с горя голову потеряли и потому развевают грусть-тоску по кабакам, получат по сотне дерев для себя, а повезут к Захарову, Захаров им только за перевозку заплатит. 250 дворов, по сотне -- 25 тысяч дерев, а вывезут втрое больше -- уж это верно, и все Захарову, Ситникову, Смирнову, Живодерову, а беднякам лишь так, кое-что, крохи перепадут. Ты думаешь, я не знаю ваших порядков? Очень хорошо знаю. Пошел бы ты просить да кланяться, да жалкие слова говорить за голытьбу -- как же! Они тебя, может быть, и просили, да ты на них наплевал. Нет, не для них ты пришел сюда. Говори прямо: Захаров да Живодеров послали тебя? Они тебе сказали: ступай, сходи к старому выжиге, что как волк на сене сидит -- ни себе, ни людям, попроси хорошенько, не пожалеет ли голытьбу? Не так ли?

   Старшина косил глаза и тяжело дышал.

   -- Ну, по совести: просил тебя Захаров?

   -- Просить-то просил, скажем, да только что...-- начал было старшина, но Псалтырин не дал ему договорить.

   -- Ну вот! Ну вот! Я так и знал! -- вскричал он торжествующе и затем прибавил тоном глубокой укоризны: -- Эх, вы, люди, люди.

   Старшина не пытался более возражать. Наступило продолжительное молчание. Псалтырин, как маятник, ходил из угла в угол. Старшина несколько раз откашливался, как бы сбираясь начать говорить, но ограничивался тем, что встряхивал головой и вздыхал. Голубев точно прирос к месту и бессмысленно хлопал глазами: казалось, он не слыхал ни одного слова и стоял тут только потому, что ему не разрешали уйти.

   -- Ну, надо это дело покончить! -- наконец, проговорил Псалтырин, сморщившись, как от зубной боли.-- Не нравится вам Соболевское урочище, выбирайте другое. Ну вот, например... Ирод, дай карту.

   Голубев, как тень, неслышно отделился от стены, подошел к шкафу, достал громадной величины план дачи и развернул его на полу.

   -- Ну вот, вся дача перед тобой, как на ладони,-- говорил Псалтырин,-- отводи места, выбирай любое,-- полная тебе воля. Ну, что же ты?

   Старшина глядел на план и молчал.

   -- У Черного камня,-- продолжал Псалтырин,-- вот здесь, смотри: ты знаешь это место,-- не возьмете, скажете: далеко, дорог нет, да я и сам вас туда не пущу... У Бобылька вырублено, на Сосновке выгорело, по берегу Тунтора ни одного бревна не найдешь,-- все начисто разворовано, при благосклонном содействии заводского смотрителя. Не так ли, Ирод?

   -- По Тунтору лесу быть не должно, так точно.

   -- А куда он делся?

   -- Вырубили-с.

   -- Кто вырубил?

   -- Вам хорошо известно. Я всегда докладывал своевременно.

   -- Докладывал, своевременно! Действительно, докладывал, только не своевременно. Боже мой, самовольные порубки в 20, в 30, в 100 тысяч дерев, неизвестно кем учиненные! Чудеса! Строили барки, плотили плоты, работали сотни рабочих, и обо всем этом только тогда стало известно, когда барки и плоты уплыли, рабочие разбрелись по домам и всякие следы исчезли, кроме пней да голого места. О, господи! Как земля тебя носит, Ирод? Ну, хорошо. Дальше. Черная речка -- тоже для вас не годится. Где же?

   Старшина думал, что можно бы указать Ванькину гарь, Медвежий лог и тому подобное, однако молчал и тоскливо смотрел на ярко раскрашенную карту дачи. Молчание его начинало производить странное действие на Псалтырина: мысли его невольно возвращались к Сухому логу, о котором просили мужики, и ему стало казаться, что нет решительно никаких оснований отказывать в их просьбе и что все доводы за отказ лишены всякого смысла. Впрочем, если б старшина не молчал, а настаивал, Псалтырин нашел бы опять тысячу возражений.

   -- Ну, что же ты молчишь?

   -- Воля ваша.

   -- Ну, однако?

   -- Да что... как хотите, так и делайте.