Рассказы

А на следующий день он уже взбирался все выше и выше среди красных скал, и горные орлы кружили вокруг него, а внизу теснилась зеленая долина, готовая выпрыснуть желтые зернышки домишек, голубые жилы рек, подгнивающую плоть своих пашен. А на четвертый день он, согнувшись в три погибели, брел среди овеянных славой песков пустыни, среди обглоданных скелетов верблюдов, простиравших к небу свои белые кости. На пятый день его принимал в свои объятия тропический лес с уродливыми деревьями и ядовитыми папоротниками, ворсистыми лианами и шевелящимися болотами. И Александр Миретт понял, что пространство не существует для него. Но он продолжал идти по миру, не поспевавшему за ним. Он видел, как вздымались ввысь этажи домов, как перештукатуривались они внутри, как раздвигали они, словно крылья, свои крыши. Улицы теснили узкие редуты домов и неумело одевались в камень. Мужчины и женщины облачились в странные одежды и изобрели исключительно изящные прически. Появились белые парики и шляпы в форме фрегата, а затем в форме корнета, а затем в форме миски, а потом вообще без формы. Мужчины прогуливались в панталонах до щиколотки, а галстуки дыбились на манишках, как взбитые сливки. Над землей поднялись трубы из розового камня, плюющиеся дымом. Ночью в шарах из тонкого стекла горели ослепительные огни. И Александр Миретт понял, что время тоже для него не существует.

Он шествовал по векам с маленькой обезьянкой на плече. Он опережал годы. Белая борода выросла до пояса, а длинные седые волосы спускались ниже лопаток. А посредине торчал квадрат обожженного непогодой, обветренного, огрубевшего и потемневшего лица с сухим и блестящим, как рог, носом и грустными глазами, взгляд которых был из другой эпохи, из другого, навсегда утраченного мира.

Однажды в воскресенье Александр Миретт, охваченный новым озарением, последовал за толпой крестьян, идущих на мессу. Он вошел в сельскую церквушку, набитую людьми. Небесный свет, приглушенный витражами, скользил по склоненным головам людей. Алтарь сверкал позолотой и белой краской. Слева вздымалось огромное распятие с Христом из желтого гипса. Голова его свесилась на плечо. Рот открыт в последнем вздохе. Грудь, стиснутая ребрами, дыбилась над ввалившимся животом, а ноги были согнуты в блестящих коленях. Александр Миретт смотрел на этого Христа с раздражением и завистью. И вот он не выдержал.

– Что Ты хочешь от меня? – заорал он, и стекла задрожали от его голоса. – Чего Тебе надо от меня, распятый? Почему Ты отказываешь мне в наказании и смерти? Ты, справедливый и всепрощающий Бог, отчего Ты меня не судишь, отчего Ты меня не прощаешь? Да существуешь ли Ты вообще? Я вызываю Тебя на бой. В доказательство того, что Ты есть там, наверху, 137 Анри Труайя Суд Божий открой глаза и уши своей паствы, дай оружие их слабым рукам, направив их на меня, и пусть они разопнут меня, как распяли Тебя! Если они не двигаются с места, если они дрожат только от моих речей, значит небеса пусты и Ты только абсурдная выдумка человеческого ума. Тогда все ложь от начала веков! Тогда все, что мы знаем о Тебе, ложно, смешно и опасно! Тогда нужно сжечь храмы, растоптать Твои образы и наплевать на святые писания! Послушай же меня! Я оскорбляю Тебя, как извозчик своего соперника! Я презираю и ненавижу Тебя, если Ты есть, а если Тебя нет, я смеюсь над нами! Отвечай же! Докажи свое всемогущество!

Покарай меня! Да покарай же меня!

Он замолчал. Вокруг него крестьяне продолжали молиться, будто ничего не слышали.

Миретт поднял взгляд на Христа и отчетливо увидел, как увенчанная терновым венцом голова трижды медленно качнулась справа налево. Тогда он с ужасом осознал, что карой для него будет то, что его никогда не покарают.

Он вышел из церкви и снова двинулся, куда глаза глядят.

Глава XIV, конец И сейчас еще можно до воскресеньям, около четырех по полудни, на скобяных ярмарках встретить странного старца с иссохшим лицом, меланхолическим взглядом и позеленевшей седой бородой. Спина его сгорбилась. Одет он в отрепья. На плече у него сидит худая седая обезьянка, а к поясу привязан медный таз Он останавливается на краю тротуара. Стучит кулаком по звонкому дну таза. Собираются прохожие. Тогда обезьянка спрыгивает на землю и начинает прыгать и гримасничать, а старик хриплым скрипучим, как плохо смазанная ось, голосом поет: Изобрази нам, Валентин, Наших игривых Жеральдин, Как усердствуют они в постели, Не помышляя о добродетели!

Затем он наполняет тазик маслом, подогревает его на старинный лампе, пока масло не начинает кипеть.

– Ну и вид! – замечают зеваки. – Он похож на ощипанную ворону!

Но старик уже снимает башмаки и погружает ногу в кипящее масло, не издавая ни стона.

– Подходите, славные отроки и изящные барышни, – приглашает он. – Поротозействуйте на игры вашего покорного слуги, у которого кожа такая крепкая, что ее никогда не брал огонь людей; да и сатанинский огонь она даже не почувствует!