Рассекающий поле

Если бы у Севы сейчас был рот, он бы сидел с открытым ртом, настолько он был захвачен происходящим. Он считывал новые идеи, но видел и главное: как только этот человек касается струн, он переносится на границу, за которой заканчивается язык, за ней первозданный пугающий хаос – там реальность, и она начинает говорить с нами какими-то другими голосами. Это не исполнитель, не певец, а шаман, который не слышит обычных значений слов, потому что реальность говорит на другом языке. Вот куда повел его некогда распробованный абсурд. Но мелодия стала крепче, в ней зазвучало мощное народное начало. Одно постоянно оставалось неясным – как она продолжится. И никаких сложных выверенных конструкций старого «Аукцыона». Наоборот, в этих проигрышах невозможно ошибиться нотой – там время от времени можно брать просто любой аккорд – и он впишется в это понимание музыки. Да что там – звук упавшей связки ключей – и тот впишется. Потому что много воздуха, свободы – лишь бы хватило энергии и мастерства ее постоянно заполнять.

Я-А-а-по-У-У-ли-цА-ам хо-дИ-ил, —

тянул он выматывающе долго.

СЫ-ы-на-я-А-А-ве-зде-ис-кА-Ал, —

при смене аккорда он трогал лишь пару нот.

НО-О-ни-гдЕ-Е-е не-на-хо-дИ-Ил, —

он всю песню построил на мелодии в тишине.

ДА-А-же-срЕ-Едь при-брЕ-жных-скА-Ал, —

голос сильно сел со времени «Птицы»!

ДА-А-же-срЕ-Едь при-брЕ-жных-скА-Ал, —

на потном лице божественный покой.

Он как будто везде, в любой композиции отыскивает границы искусства, лихорадочно думал Сева. Драматизм того, что мы слышим, – оттого, что мы не понимаем, как можно не свалиться в сладкие песенки, не дать себя поглотить шумам и самой тишине. Он балансирует, балансирует уверенно, не оставляя себе запасного пространства для безопасности эксперимента. Песня на одном аккорде – это опасно. Уверенно петь на фоне почти тишины – и оставаться в уверенности, что ты еще в искусстве, – для этого художнику надо иметь железные яйца. И он это делает один, в каком-то зачуханном баре, в глубине которого разливают спиртное. Время от времени кто-то нетрезво кричит: «Лёня, давай “Птицу”», – а Лёня сидит в прозрачной снаружи и непроницаемой изнутри воздушной капсуле радиусом один метр. Даже можно представить, что сама капсула на деле находится сейчас совсем не здесь, но технический прогресс зашел так далеко, что нам кажется, будто человек, в ней замурованный, на самом деле сейчас находится среди нас. И только когда он начинает петь, можно понять, что это не так. А можно и не понять.

Под ногой Федорова лежала педалька. Он почти не использовал ее для искажения звука. Использовал для другого. Вот он как-то покарябал по барабану, дернул пару струн, нажал на педальку – и это странное, из чистого мусора собранное сочетание начинает воспроизводиться, задает ритм, под который Лёня подстраивается и играет, поет.

А-а-А-зи-мЫ-не-бУ-У-дет
А-а-А-те-бЯ-а-он-лЮ-У-бит
О-о-о-о
По-то-мУ-и-нет-е-гО-о…

Текста в песенке катастрофически не хватает, но слова для Лёни – такой же случайно подобранный звуковой мусор. Сева смотрел на него и видел, в чем перемена по сравнению с тем, что он слышал у него раньше. Федоров перестал бояться, что ему крикнут «самозванец». Он перестал сомневаться: а может ли быть музыкантом человек без музыкального образования. Он опустился в такой низ, где остался только он и его музыка – там он мог либо сгинуть, либо возродиться. Возродиться не гением, для которого открываются лучшие студии. Возродиться приятием того, кто он и чему служит. Он пел, истекая потом, но был спокоен и счастлив, как христианский мученик.

Песня заканчивалась, Лёня играл завершающий проигрыш и в какой-то момент снял с себя гитару и положил на пол струнами вниз. И не оборачиваясь ушел. А в зале продолжал повторяться по кругу набор случайных звуков, слушая которые можно было задним числом удивиться тому, что был человек, умевший эти звуки разрешить. Публика опомнилась и зааплодировала.

Сева, вспомнив, что он невидимый дух, метнулся за кулисы. Лёня, маленький ростом, стоял уже с сигаретой в какой-то подсобке, заставленной коробками.

– Ну чего ты здесь, Лёня? – как будто расстроенно развел руки высокий бородатый человек с закатанными рукавами белой рубашки.

– Да я у тебя заблудился немного, стал вот покурить.

– Пойдем ко мне в кабинет, у меня диван, посидим немного.

– Водка у тебя есть, Дима?

– Все есть, Лёня, водка, самогон, девочки…

– Девочки у меня дома. Ты мне налей пятьдесят грамм.

– Сколько скажешь, Лёня. Отличный концерт! Тебе пора площадки побольше подыскивать.

– Не, я же не «Pink Floyd». Мне нужно камерное звучание – в нем я царь. У тебя можно переодеться?

– Конечно, конечно! Ты мокрый вон какой!