Рассекающий поле

Я читал и фиксировал свои соображения. Курс литературы мне показался странным, но я не сразу это осознал. Кто мне подбросил в дошкольном еще детстве переложения русских былин, я не помню. Но это был большой, разветвленный, очень понятный мне мир. Вот богатырь Илья Муромец лежит больной на печи и не знает, что он богатырь. Он лежит и о чем-то думает. И делает это тридцать лет и три года. А потом приходят калики, ставят его на ноги – и оказывается, что сильнее его на Руси нет. Откуда взялась эта сила? Что на самом деле произошло? А Святогор? Он был настолько силен и велик, что, не заметив, посадил Илью вместе с его конем в карман. А потом оказалось, что Святогор обречен, что нет ему места в мире. Что в нем суждено остаться одному Илье. А этот Вольга Святославович, какой-то двойник Ильи? Поднимая его котомочку, Святогор надорвался и ушел в землю, а Вольга носил ее как ни в чем не бывало. Сколько тайн в этих ситуациях, сколько особенного понимания законов жизни! Я ощущал эти законы, их присутствие, хотя и назвать их не мог.

А в школе пошли одни болезные лишние люди. Что это за Золотой век русской литературы, если его главные герои – Онегин и Печорин? Как это может быть? Разбалованный пресыщенный барчук томился-томился – и таки испытал истинное чувство в конце романа. Мы очень тронуты. Какое завоевание. А Печорин настолько крут, что самоутверждается на маленьких девочках. Потом ему кажется, что он что-то сделал не так, – и он скачет и скачет за Верой, и так нам в этот момент должно быть его жаль! А зачем Толстой описывает три тома этого дебиловатого Пьера? Только чтобы восхититься тем, как он похудел в плену, да изобразить его просветление Каратаевым? Господи, а что это за зверь такой – Каратаев? Что в нем? Мы, современная дворовая молодежь, вынуждены предположить, что Толстой этого не понимал. И все, что он в нем не понимал, он описывал с помощью эпитета «круглый». Круглый мужик Каратаев, и все у него круглое. Богатый запас слов был у графа для мужиков. Нет, там есть момент, когда Платон шестой раз рассказывает о мученической несправедливой смерти деда – рассказывает с просветлением и восхищением. Вот в этом что-то есть, за это можно было бы ухватиться, чтобы начать копать. Но граф копать не стал, поскольку искал другого и в другом месте. Во всей широченной галерее персонажей в его эпопее места для второго мужика не нашлось.

Уже поэтому, конечно, Достоевский – для меня величина совершенно иного порядка. То, что произошло с Раскольниковым, Карамазовыми, даже Ставрогиным, мне понятно. Я ни на минуту не могу себя представить Безуховым, а вот любым психом из Достоевского – могу.

В целом нужно признать, что вся классическая русская литература изображала вырожденцев, знающих манеры и языки, но ничего – о смысле своего существования. Вырожденцев, умеющих порой любить, но искренне не знающих, зачем им женщина, почему за нее надо бороться. Во всей литературе XIX века я не мог найти ни одного персонажа, с которым мне хотелось бы себя ассоциировать.

И вот в этот момент, уже на самом пороге XXI века, мне попался сначала «Парцифаль» Эшенбаха, а потом счастливым образом первоисток – «Персеваль» Кретьена де Труа. Это, однако, было попадание. Дело в том, что я, как и герой романа, вырос с матерью и ничего не знал о мире и его авторитетах. Я всегда знал, что я настолько силен, что меня не победить. Что я могу добиться всего и на любом поприще. И когда этот клоун побивает первого рыцаря своим смешным дротиком, я думаю только о том, что я не такой сумасброд, что я просто немного умнее этого героя, – и от этого мне тоже приятно. Всего, чего способен добиться рыцарь в своей карьере, Персеваль добивается за несколько дней – закрывая тем самым всю эпоху рыцарского романа, который после появления этого героя просто теряет смысл. Приходит герой, который меняет правила своего времени. Он приходит и как будто говорит всему предшествующему поколению: посмотрите, как легко и глупо то, над чем вы бились, к чему стремились целый век. Чего вы паритесь над своей силой, просто допустите, что вы уже абсолютно сильны, – и попробуйте начать с этого места. И он начал. И я начинаю.

Но в первой же естественной и разрешимой для всякого живого человека ситуации он обсирается с запасом на всю свою дальнейшую жизнь. Проявляя чудеса вежливости, он не задает ни одного сочувствующего вопроса страдающему королю. Глядя на святую чашу, на копье, с острия которого еще стекает кровь, он не спрашивает: «Да что тут, в конце концов, происходит?!» – он сидит и ничему не удивляется. Хоть вы здесь разорвитесь, хоть друг друга ешьте. Но как только он понимает, что что-то сделал не так, жизнь его меняется. Он больше он не ищет женщин, не ищет новых противников, – он ищет спасения своей души и безнадежно ищет того, кого мог спасти когда-то, но не спас. Он ищет ответа на вопрос о том, какими должны быть отношения между людьми, чтобы те в них оставались людьми.

«Потому что людьми надо быть!!!» – орал мой пьяный отчим по любому поводу. В чем-то этот ублюдок был прав.