Рассеянная жизнь

«Представляешь, живу сейчас с двумя проститутками, шикарные девки по двести долларов за час, а со мной они просто так, по кайфу. Трахаю и экономлю. Так сэкономлю баксов шестьсот за ночь, утром встать не могу». «Вчера мандавошек морил — вышел голый на балкон и обрызгался дихлофосом. Сам чуть не сдох». «С Игорьком всю ночь трахали жену немецкого посла. Она с мужем поссорилась, сидела на лавочке и плакала, мы подошли, то-се, поехали, говорю. Она так вздохнула — изменять так изменять! И понеслось. А утром, знаешь, я смотрю, как она одевается, и у нее колготки такие прозрачные и бабочки на них, и ноги от коренных зубов… а у меня сил уже нет». «Я только что с юга, представь, выхожу из моря, как юный бог, и все девки на пляже меня хотят…» Он говорил про секс так, будто это самая простая в мире вещь, и всё же статусная, конвертируемая в деньги и популярность.

И ещё он смешно и мило матерился, ставя ударения в непривычных местах, и от этого обычные ругательства звучали так, будто американский профессор-славист решил стать своим возле пивного ларька на Гоголях. Из-за этого фасолька думала, что он наверняка из хорошей московской семьи, интеллигенты умеют делать такие штуки с простодушным русским матом.

Они посматривали друг на друга с удовольствием, как на отсроченное пирожное в холодильнике, и немного по-хозяйски: «Что-то попа у тебя подросла, не вздумай растолстеть». — «А ты высох весь, бедолага, пора бы подкачаться».

Осенью встретились на Арбате. Фасолька шла как всегда от Александровского сада в сторону Смоленки, и чуть ни каждую минуты с кем-то раскланивалась: вон вечно пьяненький художник дядь-Митя, только проснулся к обеду, первого клиента ищет: «А давайте девушку красивую нарисуем на опохмел»; вон барыги пролетели с сосредоточенными лицами, видимо, клиент с баксами нарисовался, торопились, но ручкой сделали; спецы в штатском расслабленно прошли, типа гуляют, а ей вроде как кивнули неприметно. У «Старухи» Собака только мольберт расставил и фенечки свои развесил, его она даже в щёчку поцеловала — олдовый хиппи, заслуженный, уже лет ему, сколько не живут (тридцать пять или даже больше), и точно, как в той присказке: «феньки — во! до локтя, хайры — во! до локтя, а посередине синяк, потому что всё время „во!“ показывает». А Гай как раз с ним стоял, прикуривал.

Фасолька надела коричневые высокие ботинки с толстыми, постоянно развязывающимися шнурками, и ей самой лень было наклоняться каждые пять минут, поэтому шла и просила всех знакомых, которые попадались по дороге. Они присаживались на мокрый асфальт и завязывали эти шнурки. И Гай тоже присел, подобрав полы длинного плаща, а потом повел её в кафе. Двинулись к «Аквариуму», он оглянулся по сторонам и сказал: о, вот он кофе, эти ребята купят нам кофе. И точно, два каких-то бритых парня безропотно расплатились за них. Он действительно сильно похудел, под плащом оказался мягкий итальянский пиджак (подложенные плечи, закатанные рукава, комиссар Катанья) и, судя по всему, Гай занимал в нём совсем мало места.

«Я сейчас на черном. О, черное, это кайф для настоящих ублюдков. Еду из клуба, мы вмазались и…»

И что-то он еще такое говорил, а она посмотрела на темные круги под глазами, запавшие щеки, похудевшие запястья и неожиданно поняла, что время пришло. Мокрый сентябрь, дымная горечь в воздухе, — именно сейчас между ними могло произойти нечто особенное, не плановый акробатический этюд, а почти настоящая встреча после череды невстреч, а потом вдруг закрутится? Не Джеф, но ведь и не полное ничтожество, что-то такое в нём было. «Поехали к тебе?» — «Прости, малыш, но я сейчас никакой, меня нужно три дня в ванне отмачивать, прежде чем употреблять». — «Да, столько времени у меня нет, только пара часов. Ну, в другой раз».

Оказалось, что времени не было у него. Той же осенью его избили в одном из арбатских переулков, а через три дня он умер во сне. Тромб оторвался или что, разбираться не стали, раз вены все в дырках.

Фасолька узнала, что он приехал из каких-то Набережных Челнов (где это вообще?), в последнее время жил у взрослой некрасивой женщины, и было ему восемнадцать. Та тётка сказала о нем: врал, как птица поет. Не врал только про чёрное и про девушек, их было много на похоронах, хорошеньких и нарядных. А звали его на самом деле очень просто — Роман.

Фасолька не испытала ни малейшего желания заливаться слезами при мысли о нём, но запомнила момент, когда удалось почувствовать «сейчас!..», падение сердца, холод по позвоночнику и знание «…или никогда». Никакого «в другой раз» не бывает, по крайней мере, в этой жизни. А в следующей… да поди знай, бывает ли сама следующая жизнь, не говоря о второй встрече со случайным мальчиком в ней.

А так-то умер и умер. Хотя странной крысиной красоты и дикости было жаль.