Рассеянная жизнь

Она же перестала их замечать, и не только в тот вечер, но и на много дней вперёд (зато после надолго разучилась плакать, как и пишут в любовных романах — всё правда). А в тот раз в безуспешной борьбе со слезами она пропустила самый момент прощания. Он поцеловал её, сказал что-то вроде: «До свидания, фасолька, ещё встретимся» и ушел. Ей почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти не оглядываясь, но через десять шагов она поняла, что больше никогда его не увидит, метнулась назад («метнулась» — это громко сказано, она путалась в полах длинной шубы и снегу намело по колено, но сердце её — да, метнулось). Но Джеф уже исчез в толпе, и она не видела куда. Позже готова была отдать, только кто бы взял, несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный — из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить остатки самообладания? В любом случае, ничего этого соблюсти не удалось, она как клушка бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, фасолька не забыла никогда — столько на нем было понимания-насмешки-сочувствия-и-«где мои семнадцать лет».

…История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. Тридцатого января Джеф улетел из Москвы навсегда, а она приготовилась любить его всю жизнь.

* * *

Он уехал, наступила весна, а потом лето. Если всё начинается в июне, а заканчивается в январе, естественным образом рассчитываешь, что мир станет скорбеть с тобой вечно, а он вместо этого предательски возрождается в апреле. Приходится жить по собственному календарю, беря пример с христиан. В начале Великого поста, например, весь крещёный мир выступает из Назарета вместе с Иисусом в долгий путь к Масличной горе, мимо садов и виноградников, через реки и селения, чтобы в конце пути умереть и возродиться к новой жизни. И фасолька потом несколько лет начинала год со дня знакомства, с двадцать восьмого июня и, опираясь на верстовые даты пятидесяти двух встреч, брела к тридцатому января, переживала ритуальную смерть и пять черных месяцев — до начала нового цикла.

Тем более от христианского бога она тогда торжественно отреклась: он обманул её, создал для Джефа, а потом его отобрал. Ну нафига так делать?! Обиделась.

Её личное божество было к ней щедрее и чаще являло чудеса в виде внезапных ночных звонков раз в полгода и писем, по одному в пару лет. Но это позже, а поначалу она жила совсем эфемерными вещами. На «2 х 2» увидела клип Клэптона, «Tears In Heaven», в котором мелькал парень, напоминающий Джефа очертаниями, не больше — кудри, борода, ноги-руки долгие. Но фасолька с тех пор не отлипала от экрана — клипы тогда повторяли блоками, раз в несколько дней. Покажут его — и вроде как повидались. А настоящих весточек в первое время не было вовсе, даже через друзей. Андрей Викторович с Коленькой, к несчастью, перебрались на Измайловский вернисаж, но клятвенно пообещали позвонить, чуть что. Зато оставались те, кто Джефа знали хотя бы шапочно, а значит, могли вспомнить что-нибудь. Было необходимо говорить о нём, тогда возникало легчайшее ощущение присутствия, будто из её любви и чужих слов ткался его призрак.

Приезжала на Арбат и бродила по сырой снежной каше, по весенним мокрым камням, летом — по сухим, а дальше опять по грязи. Как лисичка, которая лижет землю, на которую пролилась её кровь, она вынюхивала тени своего счастья, нащупывала истёртой подошвой итальянских ботиночек следы Джефа. Подходила ко всем, кого смутно помнила, и спрашивала о нём, стараясь не плакать и не выглядеть безумной.

В один из таких дней её подобрал Альберт. Он жил на Плющихе и был почти двухметровый, на этом его достоинства исчерпывались. Хитроватые зелёные глаза казались бы почти русалочьими, когда бы не застывшая в них тупость, а правильные черты лица были чересчур тонкими для круглой башки с тяжёлым загривком. Хотя это придирки, нормальный мужик, просто не Джеф.

Альберт выбрал момент, когда фасолька была не слишком зарёванная, и позвал к себе. Просто и без затей: «Ну помню, был такой. Пошли ко мне, чаю попьём, поговорим». И она пошла, на пороге спальни растерянно спросила: «А как же чай?», но отбиваться не стала — он помнил Джефа. Оказалось, что человек, который его хотя бы видел, это лучше, чем ничего. А кроме того, придавленная большим стокилограммовым телом, она себя чувствовала — не хорошо, а просто кое-как находила себя и чувствовала, потому что в другое время её не было, одна тень, терпеливо ждущая, когда это всё закончится. Вообще всё — она не могла себя убить, это противоречило её природе, но и жить не получалось тоже. По крайней мере, ей теперь проще стало зависать на Арбате — неспешно прогуляться по точкам, всех опросить, найти Альберта, получить порцию бесхитростного секса на широченной кровати и даже чай, а потом медленно пойти обратно.